Если уж сравнивать представительные учреждения в разных странах Европы, то ни в коем случае не стоит ограничиваться двумя-тремя общеизвестными примерами, вроде английского Парламента, французских Генеральных штатов или польского Сейма. Реальная картина была намного богаче и разнообразнее. На этом фоне московские соборы отнюдь не выглядят каким-то экзотическим явлением, обнаруживая уже на ранней стадии своего развития ряд характерных «фамильных» черт.

Нет ничего удивительного в том, что соборы в течение примерно полувека после своего появления ограничивались совещательной функцией: точно так же обстояло дело и с «новорожденными» парламентами, кортесами, штатами и т. д. в других странах (но только в более ранние столетия). Ведь все они появились на свет в результате расширения королевского совета (курии), подобно тому как московские соборы возникли благодаря расширению государевой Думы, заседания которой стали проводиться совместно с Освященным собором, а затем и с приглашенными на совещания дворянами, посадскими людьми и купцами. Состав и функции соборов расширялись (как это происходило и с парламентами) по мере изменения социально-политической обстановки.

Важно также правильно понимать природу представительства в изучаемую эпоху. Избирательная система формировалась медленно и, по нашим меркам, была весьма далека от идеала. Даже применительно к английскому Парламенту XVI века исследователи говорят не об «элекции» (конкурентных выборах), а о «селекции» — отборе подходящих кандидатов. И тем не менее депутаты Парламента считались полномочными представителями английской нации, всего королевства. Участники ранних московских соборов, хотя они не были избраны населением, а приглашены от имени царя или отобраны каким-то образом, говорили уверенно и не по шаблону, чувствуя за собой поддержку своей «братии», — именно такое впечатление производят речи торопецких или луцких помещиков на соборе 1566 года.

Уже самые первые московские соборы представляли собой государственные совещания. Они приобщали к вопросам внешней и внутренней политики сотни людей — вплоть до рядовых помещиков и купцов. Тем самым резко расширялась сфера публичной политики. Это уже не были совещания «сам-третей» у постели, за которые упрекал Василия III строптивый сын боярский Берсень Беклемишев[14]. Формирование публичной политики, вовлечение в нее не только царских советников и бюрократов, но и представителей духовенства, дворянства и других влиятельных социальных групп — одна из примет возникающего модерного государства, которое строилось не только «сверху», но и «снизу».

«Судебник исправити по старине»: Специфика реформаторства XVI века

50‐е годы XVI века принято считать эпохой реформ и связывать их с влиянием на царя кружка его ближайших советников, так называемой «Избранной рады» (термин восходит к сочинению знаменитого оппонента Ивана IV — князя Андрея Курбского, бежавшего от царского гнева в Литву и оттуда обличавшего тиранию Грозного)[15]. Предположительно в этот кружок, помимо самого Курбского, входили священник Сильвестр (духовник царя) и дворянин Алексей Адашев. Некоторые историки сомневаются в правительственной роли «Избранной рады», но для нас в данном случае важнее то, что нет никаких документальных подтверждений связи упомянутых деятелей с преобразованиями середины XVI века. Неясна и роль самого царя в этих преобразованиях.

Анонимность правительственных мер — примета средневековой администрации. Неизвестны, например, имена составителей статутов короля Казимира Великого (40‐е годы XIV века) — важнейших памятников польского права. Но в раннее Новое время, с ростом государственного аппарата и соответствующей документации, действия властей в большинстве европейских стран становились прозрачнее. И то, что мы, наверно, никогда не узнаем имена составителей Судебника Ивана Грозного (1550), говорит о слабой бюрократизации управленческого аппарата в России той эпохи.

Но дело не только в недостатке информации о переменах в жизни страны, которые историки, по аналогии с известными преобразованиями XIX века, называют «реформами». Важно также обратить внимание на официальное изложение и мотивацию предлагаемых мер. Вот как царь Иван, обращаясь на Стоглавом соборе к митрополиту Макарию и другим владыкам, говорил о принятом незадолго до того новом Судебнике:

Характерно, что царь отнюдь не назвал Судебник «новым»: напротив, речь шла только об «исправлении» законов «по старине», т. е. о возвращении к прежним добрым нормам. И это не была лишь фигура речи: сравнение с предыдущим кодексом 1497 года показывает, что из 100 статей Судебника 1550 года лишь 36, т. е. чуть больше трети, были новыми, а остальные 64 являлись переработкой соответствующих норм Судебника Ивана III.

В той же речи на церковном соборе 1551 года царь говорил далее: