Придворные Ивана IV наверняка согласились бы с доктриной французских юристов начала XV века (будь они с нею знакомы), согласно которой король считался совершеннолетним независимо от своего фактического возраста. Боярин князь Иван Федорович Овчина Оболенский в 1536 году сформулировал аналогичную мысль в письме литовскому гетману Юрию Радзивиллу, позволившему себе намекнуть на то, что правитель Польши и Литвы король Сигизмунд Старый уже по своему возрасту имеет преимущество перед московским государем, который еще «у молодых летех». Боярин писал гетману:

Таким образом, по мысли московских дипломатов, физически Иван оставался, конечно, еще ребенком, но политически — через принадлежность его к династии государей, «от прародителей» державших «свои великие государства», он считался совершеннолетним. Но отсюда следовало, что передача властных полномочий юного государя кому-либо (даже родной матери), как и учреждение официальной опеки над ним, были невозможны. Вот почему имя маленького Ивана значилось на всех монетах и документах и почему он, невзирая на свой нежный возраст, принимал посольства.

Но если одни прерогативы монарха (вроде чеканки монеты или выдачи грамот) можно было осуществлять виртуально, а другие (например, прием иностранных послов) — ритуально, то оставалась еще одна важнейшая функция, которую мог исполнять только взрослый и дееспособный государь. Речь идет о контроле над придворной элитой. На протяжении конца XV — первой трети XVI века на службу к великим князьям московским перешло немало отпрысков знатных родов из Великого княжества Литовского, как Гедиминовичей, так и Рюриковичей. Это вызвало соперничество со стороны князей Северо-Восточной Руси (суздальских, ярославских, ростовских и др.) и старинного московского боярства (Захарьиных-Юрьевых, Воронцовых и др.). Расколотая взаимной враждой придворная аристократия остро нуждалась в верховном арбитре, каковым никак не мог быть ребенок на троне. Не обладала всей полнотой власти, несмотря на присвоенный ею титул государыни, и мать маленького Ивана великая княгиня Елена: многие при дворе ее ненавидели и лишь терпели до поры до времени, стиснув зубы. Вероятно, весной 1538 года этому терпению пришел конец, и молодая женщина внезапно умерла. Но те самозваные «опекуны», вроде князей Василия и Ивана Шуйских, которые пытались занять место умершей правительницы, имели еще меньше шансов удержать власть и подчинить себе соперничавшие группы знати.

Так обнаружилась ахиллесова пята неограниченной (самодержавной) монархии: пока на престоле был взрослый и дееспособный государь, никто не смел ему перечить, но его малолетний наследник не мог держать придворную элиту в узде, что, при отсутствии официально признанного регентства, приводило к длительной политической нестабильности и частым вспышкам насилия.

Однако политический кризис 30–40‐х годов XVI века не привел к параличу государственного управления: основные службы и ведомства работали исправно. Именно автономия приказного аппарата обеспечивала жизнеспособность государства в периоды серьезных потрясений. Фактически государство могло уже существовать и при малолетнем государе (как в 1530–1540‐х годах), и даже при его отсутствии (как в годы Смуты начала XVII века), но самодержавная идеология долгое время словно не замечала этого положения вещей.

Первые московские соборы

Выход из кризиса эпохи малолетства Ивана IV происходил путем постепенной консолидации придворной элиты. При этом все бóльшую роль играли коллективные решения, принимаемые на совещаниях различного состава.

16 января 1547 года по инициативе митрополита Макария, пользовавшегося большим влиянием на молодого государя, Иван Васильевич венчался на царство, а в начале февраля состоялась его свадьба с Анастасией Романовной Захарьиной-Юрьевой. Первое событие призвано было поднять авторитет главы Русского государства внутри страны и за ее пределами, а второе не только ознаменовало вступление 16-летнего Ивана во взрослую самостоятельную жизнь, но и повлекло за собой серьезные перестановки в правящей элите. Новые царские родственники — Захарьины-Юрьевы — заняли почетное место при дворе, трое из них в 1547–1548 годах вошли в государеву Думу. Ее состав заметно расширился: осенью 1547 года она насчитывала двадцать бояр и пять окольничих. Наряду с Захарьиными-Юрьевыми в Думу вошли представители других влиятельных кланов. Там сложился своего рода баланс между старинной ростово-суздальской знатью, потомками литовских князей и старомосковским боярством. Тем самым возникла основа для консолидации придворной элиты.

Этому способствовала также тенденция к принятию коллективных решений, зародившаяся в разгар боярских распрей в начале 1540‐х годов. В условиях раскола придворной элиты и отсутствия верховного арбитра легитимными стали считаться решения, принятые с всеобщего согласия — «со всех бояр приговору»[13]. Эта формула позднее была закреплена в нескольких статьях Судебника 1550 года.

Процесс примирения в придворной среде ускорился после страшных пожаров апреля — июня 1547 года, приведших к восстанию московского «черного люда», в ходе которого был убит дядя царя по матери князь Юрий Васильевич Глинский; погибли и многие его слуги. Эти бедствия современники однозначно восприняли как проявление Божьего гнева за грехи нечестивых правителей.

Именно так — «Божьим гневом и наказанием за умножение грехов наших» — объяснил один из летописцев июньский пожар 1547 года: