бы домой. Он был окончательно успокоен и утешен за будущее, когда Рыбинский приказал дать ему из своего гардероба целую пару платья взамен изорванного фрака. Никеше было приказано немедленно нарядиться в новое платье и в нем оставаться. Сюртук Рыбинского, надетый на Никешу, был так длинен ему, что полы почти таскались по земле; каждое движение Никеши в этом новом костюме возбуждало общий смех, но он уже не боялся и не стеснялся от этого смеха, а напротив, старался даже поддерживать его. Одним словом, учился быть шутом.

После утреннего чаю тотчас же началась карточная игра и продолжалась до вечера. В продолжение ее Никеша был забыт, но он старался напоминать о себе разными услугами, привыкая к новой роли: служить на посылках, к чему оказывался очень способным к удовольствию лакеев, которых он своим присутствием при господах избавлял от необходимости торчать у притолоки в ожидании господских приказаний. Никеше нескучно было сидеть около карточного стола, потому что он видел себя в господской компании, а в другой комнате стояла сытная закуска, к которой сначала робко и редко, а потом смелее и чаще он наведывался, видя, что на это никто не обращает внимания.

Вечером опять явились на сцену цыгане и Параша. Началось пение и пляска, в которой по общему требованию и к общему удовольствию принимал участие и Никеша. День заключился такой же оргиею, как и накануне. Осташков был пьян вместе с другими, но уже умел повести себя так, что не был выведен насильно, и находясь уже в дружественных отношениях с лакеями, был положен на ночь в теплой комнате и даже снабжен подушкой и одеялом. Отсюда он мог вывести для себя новое правило, что в господских домах нужно расположение не одних господ, но и лакеев и что, услуживая господам, не мешает искать приязни и покровительства у прислуги. Впоследствии он убедился в этом совершенно и постоянно руководствовался этим мудрым правилом.

IX

Пропировавши у Рыбинского три дня, приятели согласились ехать к Комкову вследствие убедительных просьб этого лежебока, как называли они его в шутку. Обязавши всех честным словом не изменить обещанию приехать к нему, Комков откровенно высказал необходимость отправиться домой прежде гостей.

– Ведь вы знаете, господа, какой у меня в доме порядок. Живу я сиротой, хозяйки у меня нет, присмотреть некому, самому лень: надо поехать распорядиться, чтобы было чем гостей попотчевать… Пять дней меня дома не было: я думаю, и народ-то не скоро соберу. Отпустите-ка, господа, со мной Осташкова: он малый услужливый, поможет мне в чем-нибудь.

Вследствие этого Осташков был командирован с Комковым.

Лежа около дремавшего Комкова в просторных санях, на мягкой перине, Никеша весело посматривал на дорогу. Хорошо было у него на душе; нравилась ему новая открывшаяся для него жизнь в господских домах, жизнь веселая, привольная, сытная, на даровых хлебах, без заботы о завтрашнем дне. Какая разница с той однообразной, скучной, трудовой жизнью дома, где заботливая тетка не дает отдохнуть минуты лишней, вечно понукает, вечно находит новую работу. Здесь, в господских домах, только и заботы – как бы поесть послаще, выспаться покрепче да забаву выдумать повеселее, а там, дома, только глаза продрал, еще и не проспался хорошенько, поди на работу, гни спину, ворочайся целый день, как лошадь, а обедать сядешь, так подадут тебе щей да хлеба – и за то Бога благодари. Здесь и работать не заставляют, и напоят и накормят даром, да еще и подарят, коли мало-мальски услужишь али посмешишь, а дома-то и в неделю того не выработаешь, что здесь одним часом получишь. Нет, дай Бог здоровья матушке-теще: показала она мне свет, что познакомила с господами! Всю она мне истинную правду говорила. Теперь только старайся господам услуживать, будешь и сыт, и одет, и деньги заведутся, – и без работы. И то сказать: понимают, что своя кровь, что не след мне ломаться, как мужику простому, вот и хотят поддержать. А может, и сам-деле, чувствуют, что нашим имением пользуются, так совесть зазрит и хотят заслужить передо мной… Да нет ведь, если случай такой выйдет, что можно будет через какого человека за дело взяться, я ведь все вотчины свои с них вытребую… Конечно, я темный человек, мне до этого не дойти, а вот, Бог даст, сын подрастет, да пойдет в науку… чего еще не будет!.. А теперь буду пока служить господам да ума набираться…

Так думал и мечтал Никеша, между тем как мимо него мелькали снежные искрящиеся поля, опушенные серебристым инеем березовые рощи, зарывшиеся в снежных сугробах деревнюшки. Тихой, ровной рысцой бежали крупные кормные лошади Комкова; мерно и не звучно побрякивал колокольчик; сгорбившись, опустя голову, как будто задумавшись, сидел на козлах кучер, изредка, лениво и безмолвно подергивая вожжами; барин спал крепким сном, убаюканный покойной ездою. Как видно, никто не торопился домой: ни господин, ни кучер, ни лошади. Но наконец вдали показалась и деревня Комкова. На гладком, неоглядном, теперь белом от снега поле стояла она вместе с господской усадьбой. Не было кругом ни деревца, ни кустика, только за барским домом торчала небольшая рощица. Деревня была расположена без всякого порядка, случайно, как попало. Тут два-три дома столпились в кучу и только что не лезли один на другим, там дрянная избенка выбежала вперед всех и остановилась середь дороги, точно совестно стало, что выскочила, не знаемо зачем, вперед других, а здесь целый ряд домов повернулся задом к другим, оборотясь лицом в чистое поле и подставивши свои подслеповатые окна прямо под ветер и всякую лихую непогоду. Господская усадьба отделялась от деревни пустырем и тоже, как видно, выстроилась не по плану расчетливого и предусмотрительного хозяина, а так себе, как случилось, как Бог привел. Рядом с барским домом стояла конюшня и баня, а до кухни было добрых четверть версты; зато кладовая и сушилка, из которых, в летние жаркие дни, по старинному русскому обычаю, вытаскивалась и развешивалась для просушки всякая дрянь, красовались прямо перед окнами гостиной и залы. Дом был большой, одноэтажный и низенький, как видно, давно не видавший на себе заботливой руки хозяина; крыльцо пошатнулось, у иных окон ставней совсем не было, у других оставалось по одному ставню, но и те были не подперты, а стучали по воле ветра то в оконную раму, то в стену, жалобно скрипя на заржавленных петлях; в некоторых окнах вместо стекол виднелась даже синяя сахарная бумага. В перилах на террасе половины балясин вовсе не