– В смысле?

– Ну, допустим, мог бы заслонить от пули? Я понимаю, как это странно, но ты не торопись.

На минуту воцарилось молчание, слышалось только задумчивое покашливанье. Со стороны улицы, откуда-то из-за дороги, доносился хлопающий шум, как будто над землей билось огромное полотнище.

– Нет, – сказал Феб, переведя дух. – Уволь. А почему спрашиваешь?

– Потому что предает только любящий.

– Что?

– Ну а что ж? Как равнодушный может предать? Оттолкнуть может, убить может, а предать – нет. Руки коротки.

– То есть?

– То есть предаешь только то, во что вкладываешь всего себя.

– Не понимаю.

Хирург усмехнулся.

– Помнишь анекдот про медведя?

– Какой?

– Один охотник кричит другому, что поймал медведя, а тот говорит, давай его сюда. На что первый…

– Ах, – вспомнил Феб. – Первый отвечает, что не может двинуться, потому что медведь не пускает.

– Только в нашем случае притчу нужно усовершенствовать.

– Как?

– Второму охотнику отвечает не первый охотник, а второй медведь.

– И куда делся первый?..

По саду пронесся ветер, с пола взметнулась бумага. Диана почувствовала, как ее халат прилип к спине и к ногам. Она не слышала, что ответил Фебу Хирург, но Феб громко рассмеялся после этого, а затем она увидела его в коридоре.

Энергично встряхивая плечами, он шел ей навстречу, и смех его убывал так же скоро, как быстро преображалось выражение веселости на открытом лице в неподвижную и страшную маску злобы. Табличка на лацкане пиджака вспыхивала плоскими бликами. Диана узнала в нем человека в штатском, который отчитывал полицейских у калитки. Это было так неожиданно, что она хотела поздороваться. Феб улыбнулся ей как своей хорошей знакомой, однако, поравнявшись, перестал улыбаться, процедил сквозь зубы:

– Беги отсюда, дура… – и, пройдя мимо, больно сдавил руку.

* * *

С темнотой ощутимо похолодало.

Диана сидела с яблоком и хлебом в руках в темной столовой. Во всем доме не раздавалось ни звука. Дождь копошился в листве.

В душевых, не включая света, она пустила горячую воду в крайней кабине и, давая время, чтобы сошла остывшая – «плывун», как почему-то говорил сторож, – решила пройтись вокруг дома.

Над центром города полыхало электрическое зарево. Струи дождя висели в нем, как нити в киселе. Там же, в центре, если прислушаться, можно было различить плоский, шипучий шум машин. Ни в одном из окрестных зданий не было освещенных окон. Лишь над огороженной кучей обломков снесенного дома тлел насаженный на жердь фонарь. Эта унылая, сдобренная дождем картина захолустья до того не вязалась с электрическим заревом, что Диана вообразила, будто смотрит на город из-под воды. И, точно выказывая кому-то свою независимость, смелость, она вышла за калитку и встала среди дороги.

Может быть, она и предполагала последствия своей выходки – немедленный арест, наручники, свет в глаза, – но никак не то, что обнаружилось. А именно: в руках у нее по-прежнему было яблоко с хлебом, и находилась она не на дороге, а в столовой. Какое-то время она не смела пошевелиться и глядела на руки как на что-то чужое, даже враждебное ей. Она понюхала хлеб и яблоко, положила их на стол, затем, стараясь держаться тени, быть незаметной (для кого?), снова (?) вышла из дома. Она решила запоминать каждую мелочь, но, миновав калитку, помнила только прилипший к асфальту аллеи, сплющенный окурок. Пустую улицу, пустые дома, дождь, зарево города и близкое небо – все это она тоже как будто вспоминала. В вестибюле раздался скрип пружины, предварявший бой курантов, и часы пробили один раз, половину одиннадцатого. Диана не сомневалась в своей догадке: римский циферблат с потемневшей позолотой шкалы и чуть косившими стрелками был перед ней. Еще дважды она повторила свою уловку, перебираясь взглядом от яблока к циферблату и обратно. Замещения эти не были мгновенными, но самого момента перехода схватить она не умела. Одно она уяснила наверняка: «причина подобоной медлительности заключалась не в том, что было невозможно быстрее двигаться, а в том, что как раз иное состояние ее, Дианы, и маскировалось спасительной неуловимостью замещений. Она спустилась в вестибюль – отсчитала все двенадцать ступенек обоих маршей, – сошла по крыльцу, миновала аллейку и встала за калиткой.

Расплющенный окурок был на своем месте. Феб бросил его, когда, оставив полицейских, которым устроил головомойку за бреши в оцеплении, направлялся к Хирургу. С полицией у него не заладилось с самого начала. То не хватало раций, то машин, когда же прислали машины, выяснилось, что недостает бензина, а люди не проинструктированы. Еще трудней оказалось внушить городским властям, что эвакуированный район блокируется на неопределенное время не только для зевак, но и для самих властей. После чего мэр собирался отказаться от нескольких миллионов компенсации, уже поступивших на счета муниципалитета. Из назначенного под снос дома с аптекой не хотела съезжать пожилая чета, в аптеке, как на заказ, нарисовался схрон амфетаминов, наркотик пришлось уничтожать на месте, во время сноса двое рабочих, таки урвавших порошка, оказались насмерть задавлены рухнувшей балкой, а в районный морг – как и в целом по району, согласно инструкции – была прекращена подача электричества. Но все это беспокоило его куда меньше, нежели уточнения режима секретности, спущенные из Центра за час до операции. То есть: никаких отчетов наверх до экстрадиции объекта, смена шифр-кодов каждые восемь часов, удвоенные посты скрытного наблюдения и отсутствие тылового подкрепления. Первый звонок в пожарную команду не был коммутирован именно по причине сумятицы в штабе. Второй, подобно манне небесной, пролился тогда, когда перестали ждать его и когда объект уже находился в детском саду. Разведчики, брошенные на территорию, о которой не имели никакого представления, помимо плана теплосети пятнадцатилетней давности, только чудом не покалечили друг друга. Короче говоря, если он и мог похвастать достижениями, то по преимуществу отрицательного свойства. Он орал до хрипоты, до боли в горле, костеря гвардейцев, упустивших Диану в городе и проморгавших ее на обратном пути. И ладно бы только Диану – ведь они умудрились прозевать ее ухажера, который исчез тотчас после того, как сдал им ее, и не решились допросить старуху, что последней разговаривала с беглянкой. Кто-то попытался прекословить ему, и Феб в сердцах ударил несчастного. Он уже плохо владел собой. После встречи с Хирургом ему передали приказ покинуть блокированный район для аудиенции. В клозете – спущенном вертолетом среди пустоши и в самом деле напоминавшем походную генеральскую уборную – воркующим шепотом было сообщено, что операцию необходимо форсировать. Что у него не два дня, а только один. Что вся анатомическая экспертиза должна быть произведена на месте. И что затем территория подлежит не обычному консервированию, а тотальной экстерминации. Заупокойные тоники этих летучек пробирали Феба до корней волос. Мало того что изнутри клозет был устроен по принципу исповедальной кабины – темное и тесное помещение со скошенным потолком разделяло зеркальное стекло с сетчатым отверстием на уровне лица, – было совершенно не понятно, почему эти разъяснения нельзя сделать с помощью обычной связи. Если собственные, даже наималейшие движения Феба отзывались то скрипом скамьи, то вибрацией в стенках, по ту сторону стекла не раздавалось ни звука, так, словно в зазеркалье и не было никого и голос поступал по эфиру, извне. Никого и никогда не видел он поблизости места аудиенции. Периметр охраны был удален от клозета метров на сто. Еще дальше ждала «вертушка». Никто и никогда не мешал ему заглянуть в кабину с обратной стороны, и никогда ничего подобного не приходило ему в голову. Лишь однажды во сне он решился нарушить табу, но, проникнув в клозет с обратной стороны, увидел все ту же пустую скамью, ту же конторку с зеркальным стеклом и услышал тот же шепот…