Он ободряюще улыбался, возможно, ожидая, что я продолжу, но я не смог, мое сознание стало мягким, как вата, как подушка, ничто не оставляло на нем следа, все возвращалось в круглый ноль.

— Давайте кое над чем вместе подумаем, хорошо?

Он нацарапал несколько уравнений и подал мне листок и свою ручку.

— Не торопитесь. Подумайте.

Знаки были знакомые, и я был уверен, что, если бы мог сфокусироваться, добыл бы ответы. Но руки не желали подниматься с колен, ручка скатилась со стола, и что-то в моем лице заставило его сказать:

— Слишком легко? Хотите поинтереснее?

И он все переписал, добавив какие-то неопознанные мною функции, и снова подтолкнул листок ко мне.

— Вот это уже ваш уровень, полагаю.

Я старался держаться неподвижно и только повернул голову посмотреть на листок. Какая-то абракадабра. Я ничего не сказал, и он посмотрел на меня уже внимательнее. Я опустил глаза и услышал, как листок скользит обратно.

— В заявлении вы написали, что часто ездите в Индию. Бывали в Калькутте? Дивное место.

И весь остаток нашей встречи он рассказывал мне о том, как познакомился там с будущей женой, тоже профессором; оба успешные люди за пятьдесят, они решили проводить по полгода в бунгало где-нибудь в районе Баллигандж.

Потом он очень по-деловому и даже резко завершил встречу, выпроводил меня и пригласил следующего абитуриента, и всю дорогу домой в автобусе я чувствовал себя раздавленным. Но как-то в понедельник, несколько недель спустя, я получил письмо, в котором сообщалось, что университет рад сделать мне особое предложение. Не знаю, зачем это понадобилось профессору, я его больше никогда не видел и не слышал, но это сочувствие, да еще из такого неожиданного источника, до сих пор греет мне душу.

Я положил бумажку с баллами на горку хвороста и сел у печки, уперев подбородок в колени и раздумывая, как выдержу переезд в Лондон, когда лето закончится.

Радхика вернулась очень скоро, проехала через полуоткрытые ворота прямо во двор. Я сидел на корточках в уборной, но увидел ее через большие щели в двери. Радхика слезла с велосипеда и прислонила его к одному из столбиков у входа. Она что-то привезла в корзине, но издалека я не смог различить что. Она на минуту нырнула в дом, затем пошла назад и заглянула через железные прутья в мою комнату. Не обнаружив меня, двинулась к амбару, на ходу щелкая пальцами и напевая песню на незнакомом языке: «Аре рама кришна бане манихари / одх ли саре / ре хари». Очень приятный, легкий напев, она как будто сама не замечала, что идет и поет, и у меня возникло чувство, что я подглядел какой-то драгоценный секрет.

Я начал заливать в туалет кувшины воды, и Радхика повернулась со словами:

— Прошу прощения! Подожду там.

Я вышел из уборной с твердым решением не робеть как овца, ну или как мужчина, который, едва опорожнив кишечник, столкнулся с курильщицей «Мальборо», позабавленной этим обстоятельством.

— Это уже становится привычкой, — сказал я.

Она бросила взгляд на сигарету.

— О, вы имеете в виду мой приезд! Но смотрите, я краску привезла.

Ее корзина была полна банок с краской, но она вытащила из-за них что-то другое.

— И зеркало. Теперь можно и бороду сбрить, нет?

— Для чего краска?

— Это ваш дядя, он сказал, раз вы живете здесь бесплатно, можете хотя бы немножко подновить дом.

Мой дядя в жизни бы такого не сказал и не предложил. Она что, все купила на свои деньги?

— Я не буду красить.

— Слегка потрясены, да? Я и кисти купила. А там есть совки и метлы.

Она показала на амбар.

— Рядом со старыми газетами.

Разумеется, я понимал, чего она добивается — чтобы я взял себя в руки, дал себе цель, а своей жизни — структуру.

— Посмотрим.

— Рада, что мы договорились. Нам понадобится вода.

В тот первый день мы всё подготовили: соскоблили шелушившуюся краску и грязь со стен и столбов, прошлись шкуркой по желтой каменной кладке и смыли все теплой водой. Когда я вылил последнее ведро в поле и вернулся во двор, она вытирала лицо краем блузки, открыв одну грудь в хлопковой чашечке. У нее была идеальная кожа и румянец, и я поставил ведро обратно к колонке и начал сосредоточенно наполнять его снова.

По утрам, когда Принц оставлял еду и уезжал, а для покраски еще было слишком темно, я чаще всего поднимался на крышу посмотреть на голубую статую — намного ли рабочие продвинулись за ночь. Иногда я ловил их на передышке, фонарики на касках медленно блуждали туда-сюда. Понаблюдав за ними, я передвигался к противоположной стене, смотревшей не в сторону деревни, а на бурый загончик, и через зеленоватый воздух следил за тем мальчиком в далекой Англии, на школьном спортивном поле, убегавшим от других мальчиков, которые не давая роздыху подставляли ему подножки. А вот они опять, в столовой, бросают ему в лицо муку. Однажды утром — не знаю, чем это было навеяно, отдаленным шумом стройки или словесным бальзамом Радхики, который осел у меня в голове, — я увидел его, девятилетнего. Он стоял на лестнице, поднявшись на цыпочки, и через балясины перил заглядывал в открытую спальню родителей. Папа натянул рубашку на голову, а мама втирает ему в спину какую-то мазь. Рецессия сильно ударила по нашему магазинчику. Возвращаясь из школы, я издалека видел маму; она стояла в дверях с метлой в руке, гадая, откуда появится следующий покупатель. Чтобы не продавать магазин задешево, папа устроился работать на стройке в Илинге, в двухстах пятидесяти километрах от дома, поселился в чьей-то пустующей комнате и приезжал к нам на выходные сменить маму за прилавком. На работе ему приходилось взваливать на спину высокие пластмассовые бадьи с кирпичами и переносить с одного конца площадки на другой, как вьючной лошади, по многу часов в день, в основном в компании нелегальных иммигрантов. Домой он приезжал поздно вечером в пятницу и двигался как-то деревянно, когда вручал нам с братом гостинцы, обычно кассету с хитами поп-музыки. Спина у него была ободрана чуть не до мяса и покрыта кровоточащими язвами, отчего он вздрагивал, когда мама наносила мазь. Она очень старалась не плакать, а папа смотрел прямо перед собой, тоже очень стараясь не думать о том, что его жена плачет.

— Как прошла неделя? — спросил он.

— Получше. Вроде бы самое трудное позади.

Папа кивнул.

— Покупатели нормально себя ведут?

— Да.

— Смотрю, битых окон больше нет. Уже хорошо.

— Лучше некуда.

— Серьезно, проблем нет?

— Никаких, честное