— Что именно?

— Это ее умение раскрывать преступления, может, только в том, что она сама их и совершает, — выдал Рыжков после паузы. — Сама или с сообщниками.

— Вот те раз! — обрадовался Кошкин. — Все кругом идиоты, да, Денис? Никто кроме тебя не в состоянии расшифровать такую преступную схему?

— Почему никто? На прежнем месте работы подозрения возникали. Я же туда неоднократно звонил, есть у меня там человек. — Рыжков с очевидным удовольствием подхватил тему. — Так вот, мой человек утверждает, что с подачи Бессоновой дважды были осуждены невиновные. Все вроде правильно, и суд не нашел ничего такого. А осужденные вину не признают, и кое у кого имеются сомнения в их причастности. И у нас она как-то слишком рьяно взялась. Помните случай с отравлением? Прямо с лету она насчет фруктовой тарелки догадалась. И как тарелка на стол попала, и как исчезла — все знала. А потом ее документы в деле засветились. Ба-бах!

— Вот именно, Рыжков. Вот именно, ее документы. Ты же хороший опер, Денис. Ты же понимаешь, что, если Бессонова на самом деле настолько хитрая и изворотливая, она бы ни за что так не подставилась. Ни с документами, ни с кроссовками с кровью жертвы на подошве. Почему не помыла? Почему оставила в машине?

Он отключил телефон и подумал о том, о чем Денису знать пока необязательно.

О том, что даже матерый преступник когда-нибудь да оступается. Ошибаются все.

Кошкин со вздохом глянул на свои окна. В спальне зажегся свет. Значит, жена все-таки проснулась. Сейчас увидит его записку, пришпиленную к занавеске на кухне. Расстроится. А нервничать ей совершенно нельзя, это еще одно условие успешной реабилитации.

— Нет, вот что за жизнь, а! — Он вырулил со стоянки. — Что за проклятая жизнь!

Маша, съежившись, лежала на скамье. Пользоваться тюремным матрасом она отказалась, и он так и остался в ногах скрученный. Сначала, когда ее допрашивали, предъявляли ее собственные кроссовки, упакованные как вещдок в полиэтилен, она еще надеялась, что это какая-то чудовищная ошибка. Вот сейчас она крепко зажмурится, откроет глаза — и все исчезнет. Весь этот кошмар, который называется следственными мероприятиями.

Но ничто не исчезало.

Ей задали тьму нелепых вопросов. Она постаралась взять себя в руки и ответила на все прямо, ничего не перепутав и переврав. Ей не поверили. Изъяли телефон, обнаружили ее звонки Григорьеву. Снова начались вопросы. Она снова отвечала, и ей снова не верили.

— А хотите, гражданка Бессонова, расскажу, как было дело? — улыбался одними губами молодой смуглый опер с ледяными глазами. — Григорьев узнал вас на записях, позвонил и стал шантажировать. Вы поехали к нему и убили его, но записи не нашли. Так все было?

— Нет, не так. — Маша открыто глянула в эти ледяные глаза. — Он узнал меня, но вычислил еще кого-то.

— Вашего сообщника?

— У меня не было никакого сообщника. Григорьев это понял, хотя не работает в полиции. Не работал, — поправилась она. — Он хотел назвать имя того, кто совершал правонарушения.

— И не назвал? Ай-ай! — Тонкогубый рот в отвратительной клоунской улыбке растянулся до ушей. — Вместо этого он захотел приехать к вам в отдел и рассказать все под протокол?

— Именно.

— А почему его не пугал тот факт, что он нарушил должностную инструкцию, за что его запросто могли уволить. Захотелось стать знаменитым?

— Да, — кивнула Маша. Что ж, нужно отдать должное прозорливости толстогубого опера. — Так и сказал: страна должна знать своих героев. И попросил задним числом оформить запрос об изъятии записей.

— А вы пообещали?

— Сказала, что сделаю все возможное. Послушайте, — Маша глянула в ледяные глаза, — понимаю, это не ваша компетенция, этим станет заниматься следователь. Но запись нашего разговора с Григорьевым можно будет получить по запросу. Это раз. Второе: вы можете отследить мой путь от дома до работы.

— Ваш видеорегистратор пропал, мы не обнаружили его в машине.

— Пусть так. Но есть городские видеокамеры. Их на моем пути в отделение целых четыре. — Она показала четыре пальца. — Вы сами убедитесь, что я никуда не сворачивала.

— Разберемся, — ухмыльнулся оперативник. — Вы ведь могли и до работы навестить Григорьева, так? А пока будем разбираться, придется посидеть.

И ее засунули в мерзкую камеру со следами высохшей мочи в углу. Дали скрученный рулоном матрас, от которого несло псиной, и пожелали к утру обдумать свое положение.

Чем она теперь и занималась.

Кто-то стянул ее мокрые кроссовки из машины, чтобы подставить. Только вот кто?

Ясно, что это тот человек, которого выследил Григорьев. Тот, что выталкивал стариков на проезжую часть, под колеса автомобилей. Тот, кто оказывался у светофора каждый раз именно тогда, когда к нему подходила Маша.

Случайность? А может, он следил за ней, шел по пятам? Знал, где она живет, где работает, на какой машине ездит, с кем и о чем говорит по телефону. Видел, как она переодевалась на парковке, и забрал потом ее обувь. Это очевидно.

Но кто это? Что ему нужно?

Всплыло в памяти одно из раскрытых ею дел, где убийцей оказался отец благородного семейства, которого подозревать было просто невозможно. Но он убил, и Маше удалось это расследовать и доказать. На суде его участь оплакивали жена и три дочери. Одна из них потом в коридоре прошипела ей в спину, что она поплатится за все.

Может, это мстит кто-то из них?

Но пойти на убийство невиновного из мести — это чудовищно! И уже совсем не понятно, при чем здесь копии ее документов, засвеченные в ресторане в марте. Кстати, тот суд над преступником был в мае этого года. Выходит, мстит кто-то другой? Но за что?

Она тряслась от холода на жестком лежаке, закрывала глаза и молила, чтобы весь этот ужас скорее закончился. Такое бывало в детстве, когда она просыпалась после жуткого сна и долго плакала, не открывая глаз. А потом приходили мама или папа, брали ее на руки, Маша открывала глаза, и страхи отступали.

Вот и сейчас она откроет глаза, и все исчезнет. Она снова у себя дома, в красивой квартире, где ей почему-то неуютно. Спит на удобной кровати. Ждет звонка будильника, чтобы собираться на работу.

Работа!

Будет ли она у нее теперь, даже если все разрешится? Оставят ли ее в отделе? Ее же там еле терпят. Только Саша Стешин пока относится к ней нормально, а остальные…

Кошкин терпит. Рыжков откровенно презирает.

В замке толстой железной двери заворочался ключ. Вошел конвойный, приказал вставать. Она поднялась и чуть не упала — только сейчас почувствовала, как отлежала бока на жестком лежаке. И замерзла так, что не чувствовала кончики пальцев на руках и ногах.

— Следовать за мной.