Невысокий, худенький Ярославцев, с портфелем в руках, пересёк границу санатория ровно без пятнадцати девять. Без халата и шапочки он выглядел совсем юным, почти как мальчишка из десятого класса.

— Опять ты? — сказал Ярославцев.

— Евгений Петрович! Пожалуйста! Я прошу вас… последний раз. Пожалуйста, выгоните меня и оставьте всех! Я не хочу, чтобы людей выгоняли из-за меня! Из-за того, что я рассказала. А за Нинку мы все просим, весь наш класс! Если выгоните её, она пропадёт. Пожалуйста!

Иди отсюда, — сказал Ярославцев. Лицо его было мрачноватым, усталым и возражений не допускало. — Иди отсюда.

Анька села на бордюр, окружавший клумбу, вытянула ноги. Потом достала из кармана чурчхелы и начала их жевать, ещё раз складывая в сердце всё происшедшее.

Думала она примерно так:

«Я думала, что если я расскажу про нас, то Ярославцев оставит Нинку в санатории.

Это была моя правда. Моя правда.

А Ярославцев решил нас выгнать — это его правда.

Стёпка был согласен признаться, но считал это бесполезным — это его правда.

А Наташка считала, что признаваться не надо — это её правда.

И у Нинки — правда своя. Любой ценой остаться, что-ли.

А я решила, что моя правда — самая лучшая, самая главная. Главнее их правды.

Я всё и сделала так, по своей тогдашней правде. По своей правде сделала, а теперь — отвечаю за неё. И каждый расплачивается за свою правду, каждый отвечает, только каждый — по-разному.

Так сколько же правд существует, и какая правда — самая правильная?

Как хорошо, ясно всё было в учебнике: выполнить упражнение по образцу! Напишешь по образцу, и всё правильно. А если ошибся — возьми, перепиши! Или листик вырви из тетради.

А в жизни всё совсем не так. Когда две правды было, я заболела. А сейчас мне что делать, что? Как мне быть, когда сколько людей, столько и правд?

Где этот образец, где этот образ самой правильной правды, по которому мне теперь жить?»

Когда нам некого спросить, мы смотрим в небо.

Анька подняла голову и спросила бездонную синь:

— Где настоящая, единственная правда? Где тот образец, где тот образ, по которому мне жить?

Бездонная синь не поколебалась. Она была всё так же бездонна и величественна. Бездонная синь молчала.

Анька прислушалась.

Было слышно, как шумит ветер в гибких, светло-зелёных ветвях тополей.

— Ж-ж-ж! — сердито прожужжал ей на ухо майский жук.

— Жу-жу-жу! — подпела ему пчела.

— Цвик! Цвик! — вставил своё словечко кузнечик.

А простоватая белая бабочка, пролетая по своим делам, помахала Аньке крылышками.

— Потерпи немного, экая ты быстрая! — как бы говорили они. — Хочешь всё сразу! Будет тебе ответ, будет — в положенный срок…

Нет, в жизни всё иначе, чем в учебнике. Не вырвешь листок, не перепишешь начисто. Придётся терпеть и отвечать зато, что сделано. Придётся расплачиваться.

Терпковатый вкус чурчхелы, приправленный солёными слезами, был похож на вкус текущей жизни. Сладость смешалась с солью, а орешки были тверды, но их можно было разгрызть, можно, можно.

Впервые подумала Анька о том, что ждёт её дома. Ничего хорошего. Заедят нотациями — не за то, что выгнали, а за то, что бегала в самоволку, за то, что правила нарушала. Тоже правда — нарушала. А торт на день рождения? А пир с кильками? Что главнее?

Да и за то, что выгнали, тоже достанется. Где лечиться теперь? С таким трудом путёвку доставали. Мать ходила в партком, плакала там. И вот… Придётся вытерпеть всё это, — подумала Анька. Придётся вытерпеть..

Не всё в жизни можно исправить. Приходится согласиться с тем, что уже произошло, как бы тяжело это не было. Надо быть готовым отвечать за всё, что ты сделала. Поэтому думать, думать надо!

Надо выбрать, что главное, чтоб потом спокойно за это отвечать.

«Если ты выбрал одну из тысячи правд, ты не должен удивляться, что придётся отвечать за неё», — подумала Анька. — Надо записать к себе в блокнот, чтобы не забыть».

Жужжали пчёлы, сверху начало припекать солнышко. Чурчхелы были дожёваны. Слёзы высохли.

Анька сидела долго, долго. Потом поднялась и потопала к своей родной веранде, неся с собой свой собственный жизненный груз.

Свой собственный жизненный груз мы все несём на своих плечах. Груз своих сомнений, переживаний, расставаний и встреч. Груз совершённых и не совершённых поступков.

С каждым годом увеличивается груз. До поры-до времени бывает это незаметно. Потому что мы ещё растём, растут наши плечи, и прибавляется сил.

А бывает и так — сразу, в одночасье, падёт на человека такой груз, что колеблется человек под его тяжестью. Кто колеблется, а кто и падает.

Кто падает, и встаёт, а кто падает, и встать не может уже. Или не хочет, потому что в лежачем положении тоже есть свои преимущества. Лежачего не бьют, например.

Надо, надо вставать на ноги, надо идти. Говорят, что там, на небесах, известно точно, кому какой груз по силам. Всё точно отмеряно! И когда тебе кажется, что встать невозможно, ты просто отдохни чуть-чуть и вставай. Не залеживайся долго — чем дольше лежишь, тем труднее вставать.

Медленно шла Анька по лестнице, медленно шла по коридору к своей палате. Возле поста столкнулась Анька с заплаканной Лидой. Лида стояла рядом с Дорой и вытирала слёзы взятым на посту белым вафельным полотенцем.

— А вы чего плачете, Лидия Георгиевна? Это же не ваша смена была? — спросила Анька.

За вас, дураков, просить ходила! — ответила за Лиду Дора. — Вы-то домой поедете, а Стёпка куда?

До этих пор только Дора знала, что Лида хотела усыновить Стёпку. Теперь же пришлось открыть эту тайну Яро-славцеву — в надежде, что он сумеет сохранить её до поры, до времени, пока всё было так неясно с этим усыновлением.

Дора посмотрела на Аньку и, погодя немного, более мягко добавила:

— Иди, не мучайся. Мы за вас ходили просить. За всех.

На тумбочке Аньку ждала записка на тетрадном листике, сложенном вчетверо.

«Аня, давай встретимся у нас в палате после ужина. Джемали». Стукнуло сердце Аньки, сжалось. Она получила первую в своей жизни такую записку. Ей нравился Джем, но она и помыслить не могла, что может быть тоже влюблённой, как Наденька, или как Светка из десятого. И вот… В такой момент, когда она сама была противна себе! Джем… Джем… Спасибо, Джем.

На веранде все ждали, что будет дальше. Томительно тянулись минуты, часы. Странное дело — Анька уже не плакала и вообще, была более-менее спокойна. Внутри у неё всё уже было решено.