успели? А если учесть, что сейчас почти

каждый второй пытается что-то создать и вложить в банк,

то случайно выудить оттуда что-нибудь мое, вы просто не

могли.

– Создает каждый второй? – ошалело переспросил

Нефедов. – Но о чем сейчас писать? Вам же и так все

известно…

– Ну, положим, не все, – возразил Берг. – Хотя, если бы

и все, то ведь истина – это еще не предмет искусства, а

лишь его необходимая основа. Добывание истины – это

ремесло, искусство же начинается после примитивизма

достоверности… Кроме того, ведь технический прогресс и

прогресс искусства – есть понятия совершенно

равнозначные. Если здание технического прогресса

возводится через бесконечные перестройки и даже

намеренные разрушения его и, главным образом, людьми

последних поколений, то здание искусства создается

пристройками к уже существующему зданию с

сохранением всего, что было построено

предшественниками. Иначе говоря, если здание

технического прогресса возводится лишь «последними»

людьми, то здание искусства строится художниками всех

эпох. Можно ли сейчас сказать, что наше искусство

совершенней искусства античности? Ничуть, а, скорее

даже наоборот. Если бы в искусстве существовал закон, по

которому сказанное однажды не могло бы быть повторимо,

то после слова, сказанного античностью, все последующее

искусство осталось бы сплошным пробелом молчания.

Ведь, по сути, все наше искусство состоит из двух этапов:

113

искусство античности и все, что было после него, лишь на

все лады перепевающее созданное в период античности.

Нефедов застыл в изумлении и даже некоторой гордости

за искусство античности, которое с высоты такого

времени, казалось, было где-то совсем «под боком» у него.

Что ж, видимо, истина о том, что большое видится на

расстоянии, была актуальна и в этом веке. А точнее, можно

сказать, что даже еще более актуальна.

– В том же, что сейчас пишут многие, – продолжал

хозяин, – то есть, пытаются как-то творчески выразить

себя, ничего удивительного нет. Человечество ведь должно

становиться все более творческим. Можно было бы задать

и такой вопрос – кто же будет читать, если пишут все? Но,

как мне кажется, читают-то в основном те, кто пишут. Им

просто интересно как это выходит у других.

– А можно взглянуть, как вы работаете?

Берг сел за пульт, притенил солнечный свет в кабинете и

для начала в объеме, в цвете, в звуках продемонстрировал

несколько различных эпизодов своей работы, потом

остановился на одной любовной ссоре своих героев. Сцена

была проста: девушка и молодой человек обмениваются

несколькими обидными словами, и рассерженная девушка

выбегает из комнаты. Действие происходило в совсем иной

обстановке, где очертания предметов были чуть размыты.

Видимо, это являлось некой внешней особенностью

почерка писателя. Демонстрируя возможность правки, он

повторил эпизод, но только теперь убегающая девушка

вдруг споткнулась обо что-то.

– Это я заставил ее споткнуться, – пояснил Григорий

Иванович. – Что ей попало под ноги, я пока не придумал,

но если нужно, то после подброшу что-нибудь.

В другом месте он заставил девушку говорить более

обиженно, для чего сам же проговорил фразу, и при

повторе девушка произнесла ее сама, но уже насупленным

тоном.

114

Трудно понять, что это было, но уж, кажется, и не

литература, ведь действо, создаваемое Григорием

Ивановичем, было посложнее фильма.

– Если я посчитаю эту правку необходимой, – сказал

Берг, – то я перенесу ее в оригинал работы, заложенной в

банк памяти.

– А кто-нибудь другой может вас там поправить?

– Исключено. Вход в произведение закодирован моим

генетическим кодом.

– Так же как входные двери, – напомнил старший

восстановитель.

– Кстати, – продолжал Берг, – ваши произведения и

черновики тоже в банке, и вы можете продолжать работать

над ними, а можете перевести их в такую современную

форму.

– Если хочешь, – добавил Юрий Евдокимович, – то мы

установим тебе такую аппаратуру.

– Я подумаю, – сказал Нефедов. – А, кстати, – обратился

он сразу к обоим, – что же тогда сейчас для вас кино и

театр? Зачем нужны актеры, если любого героя можно

вообразить и сделать с ним все что угодно: перекрасить,

перелепить лицо, сделать толстым или тонким, высоким

или карликом…

– Конечно, кино, привычного вам, сейчас нет, – ответил

Григорий Иванович, – а вот театров, тьма. Куда денешься,

если у одних людей есть потребность перевоплощаться, а у

вторых потребность восторгаться тому, как талантливо это

делают другие.

Вскоре Марина пригласила их завтракать. Завтракали

они, однако не в столовой этого прекрасного жилища, как

ожидал Нефедов, а в саду на открытом воздухе. Там в тени

стоял белый легкий столик с белыми жестковатыми, но так

же самоподстраивающимися креслами. На столике была

белая, до скрипа накрахмаленная скатерть, на скатерти

тонкие, даже чуть просвечивающие фарфоровые чашечки,

115

белый сливочник со сливками. Черным здесь был только

дымящийся горячий, ароматный на свежем воздухе кофе,

который наливала статная сорокалетняя Марина.

Тень, в которой они расположились, была густой и

влажной. На траве еще там да там блестели капельки росы.

Нефедов с наслаждением воспринял прохладу, но не сразу

обратил внимание на то, что создавал ее большой

раскидистый тополь.

– Тополей теперь мало, – с огорчением проговорил Берг,

заметив интерес гостя. – Все стараются заменить их

какими-то полезными деревьями. Но взгляните: как хорош

тополь! А как он пахнет… Особенно в пору молодых

листочков. Но более всего мне по душе время пуха, хотя

многие, этого не переносят. В это время я люблю сидеть за

этим столиком и размышлять. Есть, знаете ли, в этих

минутах, что-то нежное и мощное. Грустно видеть тихое

оседание пуха, помня, что это же самое ты видел и в

прошлом году, и пять, и пятьдесят, и сто лет назад. Этому,

тополю восемьдесят три года. Я сам посадил его и

отношусь к нему, как к своему ребенку, оберегая от

всяческих болезней. Прежний тополь умер от старости.

Мне было так жаль его… Но ничего не попишешь, если мы

научились переживать деревья. Думаю, что было время,

когда они жалели нас. И, может быть, поэтому, когда

опускается пух, мне кажется, что это оседает само седое

время… И тогда я пытаюсь ответить на один и тот же

вопрос, разгадать главную загадку: отчего человеку и

вечная жизнь кажется печальной… Что это за странное

существо – человек… Вы знаете, коллега, – раздумывая,

сказал Григорий Иванович и на какое-то время замолчал.

116

И Нефедову от этого слова «коллега», сказанного так

спокойно и «на равных» человеком юношеского вида,

снова стало не по себе.

– Вчера, – продолжал Берг, – после разговора с Юрием

Евдокимовичем, я просмотрел некоторые ваши

произведения. К