переехали, – усмехнулся хозяин, – теперь

распаковки на целый день.

В комнатах было все так же. На полированном столе и

телевизоре остались высохшие следы от мокрой тряпки.

Ведь хотел же еще протереть насухо и забыл. Вид из окна

был теперь другим, и к нему еще требовалось привыкнуть.

А высота осталась прежней: где-то на уровне шестого-

седьмого этажа.

– Поставь, пожалуйста, чайник, – попросил Юрий

Евдокимович, – попьем чаю, по-вашему.

Кран на кухне снова выстрелил ржавой водой. Уже не

удивляясь этому, Нефедов подождал, пока она стечет,

набрал воды в стакан, попробовал и сплюнул.

– Вот еще одна шутка, – сказал он, – вода снова с

хлоркой.

– Ну, нет! – возмутился Юрий Евдокимович. – Я ему все

же выдам!

– Ладно, ничего, – наливая воду в чайник, успокоил

хозяин, которому теперь хотелось защитить Толика, – ты

же хотел почаевать «по-вашему»…

Старший восстановитель подумал, примиряюще

усмехнулся и сел к столу.

– Должен признаться, – заговорил он, когда они уже

начали осторожно прихлебывать чай без молока, – что,

несмотря на ту дотошность, с которой я тебя знаю, ты все

равно оставался для меня где-то предметом эксперимента.

Хотя, поверь, мы никогда не забывали, что работаем над

человеком. Да иначе у нас не вышло бы ничего. И все же,

только вот сейчас я понял тебя по-настоящему. И просьбу

твою о жене понял… Представляю, как тебе трудно…

– Да не трудно, а сложно, что ли… – сказал Нефедов. – С

одной стороны я восторгаюсь тем, что снова дышу, я в

постоянном шоке от существования бессмертия, но

поделиться этим мне не с кем, ведь ваше отношение к

бессмертию настолько обыденно, что потрясением от этой

105

обыденности тоже впору бы поделиться со своими.

Признаться, я и не предполагал в себе такой социальности,

такой привязанности к своему. Я считал себя

индивидуалистом, эгоистом даже, часто игнорировавшим

свой мир, свое время, но мой эгоизм был отношением к

тому миру и потому мне без него сложно.

– И потому ты не приживаешься у нас, – продолжил за

него Юрий Евдокимович. – Но разве наш мир не увлекает

тебя?

– Он перехлестнул мои фантазии, перекрыл их так, что

может быть уже только безразличным. С ним надо сначала

уровняться. Я постоянно всеми мыслями в прошлом. Было

бы куда приемлемей жить в нем и путешествовать в это

будущее… И чего, вроде бы, хорошего было в наше

абсурдное, дымное, химически грязное время…

– Да-а, – задумчиво протянул Юрий Евдокимович, – но

ты все же пойми, что твое воскрешение было необходимо

всем.

Нефедов засмеялся.

– Ты будто извиняешься за это. Да ладно, не боись, я

еще потерплю. Будь что будет…

– Слушай-ка, а, между прочим, около тысячи твоих

прямых потомков обращались к нам с просьбой устроить

встречи с тобой. Почему бы тебе ни встретиться с ними?

– Я думал об этом. Потрясающе, что от нас с Сашенькой

разрослось такое дерево. Я просмотрел многие его ветви.

Мне было интересно проследить, как жили мои дети, как

жил и кем стал Андрейка, какие дети были у него. Но

следующие поколения оказались уже, как бы, вне моих

чувств. Оказывается для удовлетворения инстинкта

продолжения, хватает лишь детей и внуков. Далекие же

потомки, вроде как, выравниваются с другими. Каких-то

особых чувства к ним человеческая природа не

предусмотрела. Во всяком случае, со мной она поступила

106

так. О чем я буду говорить с потомками? О чем

вспоминать? Не интересно…

– А ведь ты был так прочно слит со своим миром, –

задумчиво произнес Юрий Евдокимович. – Почему же

твои способности к адаптации не работает здесь? От тебя

ведь всего лишь требуется жить, как захочешь…

– В том-то и дело, что я остаюсь слитым со своим.

Умом-то я понимаю, что для того, чтобы дождаться общего

воскрешения я должен внять вашим советам:

приспособиться, завести друзей и с какой-то женщиной,

конечно же, сблизиться. Но ведь это значит отречься от

своего мира. Но ведь я же, можно сказать, отвечаю за него.

Да сам двадцатый век, живущий во мне, не позволяет этого

сделать…

Разговор продолжался потом еще с полчаса.

Оказывается, на этом месте недавно жил один сотрудник

института, который переехал на Луну. Возвращаться на

Землю он не собирался, так что это жилище может по

праву и хоть на веки вечные принадлежать Нефедову.

Перед расставанием они условились, что их давно

намечаемое путешествие завтра все-таки осуществится. А,

уже пожимая руку Василию Семеновичу в желтоватом

«предбаннике», старший восстановитель признался:

– Да, дружище, озадачил ты меня…

Проводив его, Нефедов принялся за узлы. Конечно, на

этом месте было спокойней: здесь уже не было ощущения,

что ты в пробирке под наблюдением или что ты

квартирант.

17. НЕБЕСНЫЕ РЕЛЬСЫ

Утром лишь Нефедов успел побриться и поставить

чайник, как дзенькнул дверной звонок.

– Путешествие путешествием, – взбудоражено с самого

порога заговорил Юрий Евдокимович, – но у меня еще

107

одна идея… Не завтракал еще? И не надо. Перекусим за

городом у одного современного писателя. Я его

предупредил. Так что собирайся.

Погода была ясная и столь прозрачная, что казалось,

будто каждый предмет очерчен специально. А когда из

бодрящей утренней тени здания путешественники вышли

на солнышко, то Нефедов понял, что легкая куртка,

которую он впопыхах схватил с вешалки, была ни к чему и

теперь придется носить ее весь день на согнутой руке, как

официант носит полотенце.

– Может быть, оставим ее дома, – предложил Юрий

Евдокимович, заметив, что Нефедов уже расстегивает

куртку.

– Да ладно уж, – сказал тот, – возвращаться плохая

примета.

Но все оказалось проще. Юрий Евдокимович открыл

какую-то створку прямо в стене одного из зданий, вынул

оттуда блестящие плечики и словно в какой-то банальный

шифоньер повесил куртку Нефедова, произнес новый адрес

Василия Семеновича и закрыл створку. Нефедов не стал

ничего расспрашивать.

Теперь ему предстояло впервые прокатиться на одном

из этих летающих трамваев, целый рой которых постоянно

мельтешил в небе. На остановке леттрамов они оказались в

эти минуты единственными пассажирами. Небольшие

машины представляли собой открытые площадки с

четырьмя креслами на каждой. Всего там стояло пять

машин. Как только Василий Семенович уселся, на одной

из них, старший восстановитель отчетливо произнес

название незнакомого пункта назначения, и у леттрама

мгновенно определилась полусфера из простекла: она-то и

придавала аппаратам форму капли или бусинки. Леттрам

еще с полминуты оставался неподвижным, словно

чувствуя особенную настороженность одного из

пассажиров, но на самом деле, лишь подстраиваясь к

108

ритму других машин в воздухе и вдруг стремительно

стартовав, начал втягиваться