В Павле, в отличие от всех вышеописанных посетителей, угадывался если не лентяй, то белоручка, который не рвался делать что-либо без крайней необходимости. При этом проблем с деньгами у него явно не было – его круглое, белое тело всегда было красиво обёрнуто в разноцветные брендовые вещи, засиживался он порой до самой ночи, приходя при этом на следующий день к открытию – Павел никуда не спешил и никогда не смотрел на счёт. То ли работа у него была столь лёгкой, что не требовала обязательного присутствия, то ли родители были настолько обеспеченными, что содержали его, тридцатилетнего лба, до сих пор – я никогда не узнавал о причинах столь безразличного отношения ко времени.

Вот и сегодня он не изменял себе: надев цветную панамку, красную гавайскую рубашку и широкие бежевые штаны, скрывшие его толстые ноги, которых он очень стеснялся, Павел вошёл в «Феникс» неспешной, шаркающей походкой, которую я, даже находясь под стойкой, услышал издалека и заранее встал, чтобы встретить взгляд его равнодушных и утомлённых глаз. Слизывая с толстого лица капельки пота, он кивнул мне, вздохнул, секунду колеблясь между стойкой и диваном, и, выбрав последний – похоже, из-за соответствия цветовой гаммы рубашки и дивана – звонко плюхнулся на него, обратив на себя внимание нескольких других посетителей.

– Сап, – приветствие Павла было странным, как и его костюм, как, впрочем, и он сам, – бургер бы.

Даже в такую погоду Павел не изменял себе.

– Готовиться будет долго, – пожав его вялую, пухлую, мокрую от пота руку и незаметно вытерев её об передник, вздохнул я. – Сегодня я один.

– Все люди одиноки, – меланхолично вздохнул он, откинувшись на спинку дивана и прикрыв глаза, – я подожду.

Полчаса спустя я принёс Павлу его огромный, аппетитный бургер с тремя свиными котлетами и острейшим Табаско: бургер был такой сочный, что я сам готов был накинуться на него. Однако Павел не разделял этой страсти – нарушая стереотипы, он, весивший по виду около полутора центнеров, не накидывался на еду, еда завидя её: напротив, он очень методично, неспешно вкушал всё, что заказывал, едва ли не изысканно используя при этом приборы и салфетку. Проводив последних посетителей, я остался с Павлом наедине, наблюдая из-за стойки за волосатым загривком, шевелящимся в такт челюстям. Снова взяться за кондиционер мне не позволяла совесть – что это за поведение: если посетители увидят меня, то подумают, что пришли не в закусочную, а в мастерскую! Так что я, оставив это, по правде говоря, бесполезное занятие, просто обмахивался газетой и пролистывал страницы в Интернете, надеясь найти там подробности утренней аварии или хотя бы сводку погоды, в которой обещали дождь.

Краем глаза я увидел, как Павел, закончив трапезу, снял свою панамку и стал обмахиваться ею, сбивая капли пота с длинных белых волос, которые потемнели, будучи мокрыми насквозь. После того, как я принёс ему счёт, он дружелюбным жестом указал на диванчик напротив.

– Как Ваши дела?

– Пытаюсь держаться на плаву, – я вымученно улыбнулся, – «Феникс» хотят закрыть из-за долгов, но я не сдаюсь…

Услышав это, Павел вздохнул, но явно не потому, что переживал за судьбу «Феникса» вместе со мной – это был вздох тучного человека, измученного жарой. Ни один мускул на его лице не дрогнул, ни одной эмоции не выразили его глаза, всё так же безразлично и устало взиравшие на меня. Меня такая реакция задела – Павел был одним из самых частых посетителей закусочной, и я был почти уверен, что возможные трагические события его-то точно не оставят равнодушным. Но нет – Павел замер, словно статуя, перестав даже обмахиваться панамкой, что означало либо абсолютное безразличие к судьбе «Феникса», либо… Я хотел бы сказать, что он будто бы знал всё заранее, но ведь откуда ему было знать…

– Можно воды? – внезапно спросил он.

Сжав зубы, я кивнул и отправился к стойке. На полпути он окликнул меня:

– И можно музыку погромче?

Играла «Faith» с одноимённого альбома The Cure. Поставив стакан перед ним, я было собирался уйти дальше мучать кондиционер в знак протеста против равнодушного отношения к «Фениксу», чтобы хоть как-то побороть негодование, но Павел жестом руки остановил меня.

– Ничего, кроме веры, не осталось, – медленно произнёс Павел, подпевая солисту. – Смит очень правильно сказал. А у Вас, я вижу, даже она ушла.

Я удивленно поднял на него взгляд. Смит? Вера?

– Вы не верите, что спасёте своё детище, – Павел, вздохнув, скрестил ноги и поднял на меня взгляд, бровями предложив вернуться на диван напротив. Я принял это предложение, и лишь тогда он продолжил:

– Это удивительно. Нужно быть слепым, чтобы не понимать, насколько Вам оно дорого – так почему же Вы не боретесь за него? Что это – эгоизм, глупость? Или Вы позволили системе сломать себя, поверив ей, поверив тому, что пытаться что-либо изменить – глупо?

Никогда раньше мне не приходилось слышать от Павла подобных вещей. Вообще, мы с ним особо и не контактировали – он всегда интересовался моими делами, что же до меня, то после нескольких уклончивых ответов я бросил попытки понять, что же скрывается за грузным телом Павла, ограничиваясь разговорами о погоде и последних событиях в мире и городе. Тем временем Павел продолжал закручивать интригу:

– Неужели Вы, увидев все эти фанерные митинги, решили, что протест не может быть объективен и справедлив? Вам уже нечего терять, Вы, насколько я знаю, одинокий человек, живёте на работе и только работой. Я прав?

Я рассеянно кивнул, вспомнив Дмитрия. Очевидно, не я один баловался игрой в Шерлока Холмса и собирал информацию об интересных мне субъектах.

– Так почему тогда Вы не боретесь, не пишете во все инстанции, жалуясь на моего дядю, который, пользуясь своим умением приперать людей к стенке, требует с Вас больше денег?

Стоп. Я, кажется, что-то понял. Дядя. Пан – это дядя Павла! Осознав это, я вскочил на ноги.

Видя моё недоумение, он рассмеялся и в очередной раз жестом пригласил сесть напротив него:

– Прошу Вас, давайте поболтаем – посетителей всё равно нет, а кондиционер вы безуспешно мучаете всю неделю – так почему бы вместо этого не поболтать? Садитесь, я расскажу Вам о другой, невидимой для Вас стороне моего дяди…

Сейчас мне 23. Я рос без отца, а в 12 лишился матери – автокатастрофа. Она считала себя женщиной-новатором, поэтому готовила меня ко взрослой жизни ещё с детства, не делая скидок на возраст ни в чём. Например, она любила повторять, что