Как они раздевались, он не помнил. Да это, наверное, было несамым важным в этот момент. Есть что-то тревожное и величественное в каждойвстрече мужчины и женщины, словно они закладывают одновременно семена жизни исмерти грядущих поколений. И хотя на тысячу совместных упражнений приходитсялишь один результативный акт, в самой картине любви есть нечто животное,низменное, плотское и одновременно возвышенное и духовное. Словно в этот моментчеловек раскрывается, обнажая две стороны своего существа — физическую идуховную, ибо это тот самый редкий миг человеческого существования, когда двачеловеческих начала так ярко реализуются в своей абсолютной гармонии, свободныеот всего наносного и притворного.

Еще через час они лежали на одной из двух широких постелей вего номере и молчали, словно все самое важное уже было сказано.

— Почему ты не звонил? — спросила она после долгогомолчания.

— Не знаю, — он действительно не знал ответа на этот вопрос.

— Не хотел? — Она говорила, не глядя на него, смотря впотолок прямо над собой.

Он закрыл глаза.

— Не знаю, — снова совершенно искренне ответил он.

— Ты не мог? — Она пыталась понять его непонятную логикуответа.

— Сначала не мог, действительно там, где я был, мне было недо звонков, потом начались разные события. Я думал, никогда больше не приеду вАмерику, — он отвечал, также не смотря на нее. Видимо, она каким-то шестымчувством понимала, что он говорит правду. И от этого было как-то легче ибольнее одновременно.

— А я ждала твоих звонков, — честно призналась Лона, — всевремя ждала. Почему-то была уверена, что ты позвонишь. Глупо, правда?

— Нет, все правильно, просто со мной нельзя иметь никакихдел.

— Это ты говорил и в прошлый раз.

— Значит, я повторяюсь, это плохо.

— Ты приехал надолго?

— Всего на несколько дней, — он почувствовал, как онанапряглась.

— А потом опять уедешь?

— Потом опять уеду, — повторил он как эхо.

Она закусила губу, не решаясь задать следующий вопрос.Несколько минут молчала и, все-таки не удержавшись, спросила:

— И когда приедешь в следующий раз?

— Этого я не знаю, — правдивые ответы всегда выглядят глупои безнадежно, подумал Дронго, лучше уж врать, так перспективнее и красивее. Новрать не хотелось. Он сам не знал, почему, но обманывать Лону ему не хотелось.Может, всему виной был его непонятный характер, в последние годы превращающийего в занудливого меланхолика, может, причина была в ее внезапном приезде изСиэтла. А может, в самом характере его работы. Он этого не знал. Но обманыватьее почему-то не хотелось, и он говорил правду.

— Значит, ты снова уедешь на три года? — Кажется, онавпервые за все время разговора повернула к нему голову и посмотрела на него.

— Если удастся вообще уехать, — пошутил Дронго.

— Ты еще не бросил свои шпионские страсти, — поняла женщина,— они никак не оставят тебя в покое?

— Это не они. Они как раз тут ни при чем.

— Тогда в чем дело?

— Сам не хочу. Ничего другого я делать уже не умею. Мнетридцать шесть лет, и я не научился ни нормально работать, ни нормально жить.Видимо, по-другому я просто не умею.

— Ты мог бы остаться у нас в стране.

— Не говори глупостей, кому нужен перелицованный шпион? Я негожусь даже в качестве консультанта по мемуарной литературе. Все уже написано исказано много раз. Мне давно пора уйти на пенсию, в нашем деле главное —вовремя уходить. Но мне всего тридцать шесть лет. По-моему, в это время уходятна пенсию только балерины.

Она улыбнулась.

— Ты не изменился.

— В отличие от тебя. Мне не удалось даже создать за эти годысвоей семьи.

Улыбка медленно сползла с ее лица.

— Кто тебе сказал? — спросила она очень тихо.

— Конечно, Барбара. Ты, кажется, проводила с мужем медовыймесяц в Сиэтле? Во всяком случае, из разговора с твоей подругой я понял именнотак.

— Да, — с вызовом сказала она, — я вышла замуж.

— Поздравляю, — произнес он без особого энтузиазма, — желаюсчастья.

— Спасибо. Тебе не интересно, кто он?

— Нет.

— Да? — Она привстала, опираясь на правый локоть. — Почему?

— Это не мое дело.

— Дурак ты, — обиженно ответила она, убирая руку иотворачиваясь к стене.

— Хорошо, — разозлился он, — ты хочешь, чтобы я устраивалсцены ревности, ревновал тебя к собственному мужу, расспрашивал о его тайныхпороках, плакал или, как там у Гамлета — «крокодилов ел».

— Потрясающее знание классики. Это все шпионы такиеграмотные? — съязвила она, не поворачиваясь к нему лицом.

— Только очень хорошие шпионы.

— А ты хороший шпион?

— Думаю, что хороший.

— Тогда тебе легче.

Они замолчали, и через несколько секунд он уже другимголосом спросил:

— Кто он?

— Нормальный парень, — быстро ответила Лона, словно ждалаименно этого вопроса, — он врач-невропатолог. Мы познакомились на выставкеимпрессионистов.

— Давно?

— Полгода назад.

— Он темнокожий?

— А ты еще и расист, — она наконец повернулась к нему.

— Просто уточняю твои вкусы.

— Я разочарую тебя. Нет, он не темнокожий. Отец у негоамериканец, а мать из Пуэрто-Рико.

— Это, по-моему, тоже американский штат.

— Она «латинос», их сейчас не очень любят в Америке, —деловито пояснила женщина, — впрочем, здесь не любят никого: ни евреев, ничерных, ни «латинос», ни китайцев. Здесь все незваные гости. И русские тоже.

— Да? — удивился он. — А мне говорили, наоборот. Друзьяуверяют, что во времена президентства Клинтона и его жены Хиллари, этогодвухголового дракона, как их называют некоторые американцы, произошлисущественные изменения в общественном мнении всей страны. Теперь, чтобыдобиться успеха, нужно быть негритянкой (расовое меньшинство), желательнотемнокожей (национальное меньшинство) и совсем хорошо, если она будетлесбиянкой (сексуальное меньшинство).

Лона секунду сдерживалась, а затем оглушительно захохотала,утыкаясь в подушку.