Не учел он только того, что у больницы дорога была закрыта на ремонт, оставался лишь проход для рабочих. Узкая полоска из двух шатких досок шла круто под гору к хлебозаводу. С одной стороны находился глухой забор, с другой – крутой откос, под ним – местная свалка. В принципе все это можно было легко объехать: за узкой полосой мусора шла нормальная проселочная дорога, и по ней неторопливо прогуливались местные жители. Маленькие домики ожидали сноса, на огородах, привычно отклячив зады, хлопотали садоводы.

Что звякнуло в папиной голове, он так никогда потом и не смог объяснить.

Короче говоря, через секунду он уже несся по хлипким доскам, а сзади я, отчаянно цепляясь за его спину, пытался удержаться в седле. Огородницы разгибались от моих отчаянных воплей. Папа, сконцентрировав все внимание на дороге, мчался навстречу неминуемой гибели. Кровь стучала в висках, глаза заливал пот, руки немели, вцепившись в руль-штурвал, осталось только потянуть его на себя, и мы бы взлетели, но в этот момент трухлявая доска под нами хрустнула, велосипед подбросило, и я катапультировался прямо в какую-то тухлую, но сравнительно мягкую кучу. Папа, не заметив потери бойца, мчался дальше не разбирая дороги. Краем глаза он увидел, что за ним бегут рабочие, подбрасывая вверх каски с криками: «Ура!» Папа гордо приосанился, тем более что велосипед начал замедлять ход и через пару мгновений затормозил на асфальтированной дороге. Победоносно оглянувшись назад, папа помертвел: багажник пустовал. В панике он даже ощупал его руками – и тут до него долетели крики оставшихся позади рабочих:

– ДУ-УРА-АК!!! МУ-УДА-АК!!!

Они спешили вдоль забора в противоположном направлении и тыкали пальцами куда-то под откос. У папы подогнулись колени и на лбу выступил холодный пот. Бросив велосипед, он на ватных ногах понесся вверх по шатким доскам. В это время я полз по склизкому обрыву, обдираясь о консервные банки и отплевываясь от огрызков и бычков. Ноги соскальзывали, сандалии я давно потерял. И когда силы меня почти покинули, папина рука за шкирку выволокла меня наверх. Подбежавшие рабочие отвели нас в подсобку, отмыли, залепили царапины и ссадины.

Оценив по достоинству мои ободранные колени, щеку, локти, потерянные сандалии и грязную одежду, папа, только что ощущавший себя героем-первопроходцем, заметно приуныл. Наученный опытом Лебяжьей канавки, он понимал, что в таком виде домой идти нельзя. Я, правда, был в восторге от свободного полета, и убедить меня, что царапины и шрамы украшают мужчину, не составило труда. А вот как объяснить это другим членам семьи, папа пока не понимал. Он был растерян, как капитан подводной лодки, которого перебросили командовать караваном верблюдов в Моавской пустыне.

На всякий случай прикупив хлеба вдвое больше, чем просили, он призадумался. На его счастье, решение пришло само.

Дело в том, что в нашей семье очень любили мороженое, а уж то, что в Ленинграде оно было самое вкусное, даже не обсуждалось. Дедушка Миша мог съесть несколько сахарных трубочек за пятнадцать копеек до, вместо и после обеда, чем вызывал негодование бабы Гени. Но самым любимым было эскимо за двадцать восемь копеек, обсыпанное орешками, с шоколадной глазурью, а внутри – крем-брюле. Оно было особо дефицитным: привозили всего несколько коробок, которые разбирались мгновенно. И надо же такому случиться, что именно в тот момент к киоску за автобусной остановкой подъехала машина с молокозавода. Мало того что мы оказались первыми, так еще и привезли в этот день эскимо с начинкой из черной смородины – нечто вообще из разряда невозможного. Боги явно были на папиной стороне. Подошел триста седьмой автобус, мы загрузили в него велосипед и, обвешенные хлебом и мороженым, двинулись в сторону улицы Коммунаров.

Ну, дальше что? Не обошлось без слез и угроз, проклятий, обмороков, моего «честного слова», что мне даже понравилось. Как только дедушка открывал рот, в него немедленно выставлялось очередное эскимо. С мамой этот номер не прошел, она, как всегда, сидела на диете, но ей пообещали билеты в первый ряд на фестиваль французских фильмов в кинотеатре «Курортный». Бабушка Геня фильмами не интересовалась, мороженое не ела и ворчала дольше всех, пока я, пожалев заклеванного папу, не съел два обеда, сказав, что никогда не был еще таким голодным, как после полета.

Но в итоге все устаканилось. Пошли спать. Наказанный и не до конца прощенный папа одиноко метался на узком диване, то ли продолжая удерживать велосипед в колее, то ли отбиваясь от дедушки, который, расправившись с мороженым, готов был с таким же энтузиазмом разделаться и с папой.

А ночью пошел дождь, стуча в окна и взывая к людской справедливости.

И в самом деле! Для солнца всё открывали нараспашку, а как только на землю падали первые капли, люди безжалостно задраивали все щели. От обиды дождь плакал все сильнее и сильнее и с настойчивостью усталого путника колотился в стекло, в надежде найти хоть маленькую лазейку и просочиться в тепло, к огоньку настольной лампы, завешенной газетами. Он завидовал уюту маленькой веранды. Уж и не зная, как еще привлечь к себе внимание, ливень от безысходности с размаху шлепал на окна листья берез. Многие из них уже пожелтели.

Лето заканчивалось, наступал сентябрь.

На обратном пути я немедленно прилип носом к вагонному стеклу.

Я был так занят летом, что не заметил наступления осени. Лисий Нос, как ему и положено, стал абсолютно желто-рыжим от кленов и осин.

Поезд остановился, впуская очередную порцию продрогших говорливых пассажиров. Были и первые грибники. Рядом сел мужичок с корзиной, в высоких сапогах с налипшими на них мокрыми листьями.

Кстати, в грибах я разбираться уже научился. Хозяин нашей дачи на многострадальном велосипеде не только за миногами ездил, но и в Белоостров за грибами. Для настоящего сезона еще было рановато, но подберезовики и сыроежки у него на столе не переводились. Да и бабушка часто покупала лисички и тушила их в сметане. Собственно, это было и есть мое любимое блюдо, ну, может, после селедки с картошкой.

Я вопросительно глянул на мужичка. Как всякий настоящий грибник, корзину он прикрыл березовыми ветками. Добродушную улыбку соседа я воспринял как разрешение и осторожно раздвинул влажные листья. Дедушка, большой любитель тихой охоты, так и ахнул. Грибки тесно лежали один к одному, плотные, крепкие, ни одного мятого или подпорченного. Знаете, чем настоящий грибник отличается от любителя? Он грибы, не разобрав и не отряхнув от листьев, никогда в корзину не положит, никогда грибницу не тронет, не выломает ножку жестоко и грубо, а наоборот – острым ножом снимет, шляпку от трухи отряхнет и аккуратно, один к одному, по размеру уложит. Только дурной грибник все подряд тащит: и трухлявые, и подгнившие, и облупленные, как старый лак на ногтях, сыроежки. Потом, мол, разберем. А дома как по волшебству полкорзины трухи. Посмеялся лес: уважать его надо, а не мести в корзину что ни попадя! И грибницу не трожь, а то на следующий год урожая не будет.