По утрам все члены семьи начали отказываться от бутербродов с сыром. Любимый салат из сыра, чеснока и майонеза был исключен из новогоднего меню. Казалось, что спертый запах сыра наполнял комнату. Правда, на поверку это оказались старые лыжные ботинки, вытащенные с антресолей на просушку. Даже дедушка, который с болью в сердце расставался со старыми вещами, согласился снести их на помойку безо всякого сожаления.

Чувствительный, склонный к кошмарам папа кричал по ночам:

– Не надо! Уберите! Я ненавижу сыр! – и просыпался в холодном поту.

Маму вызвали к главврачу на разнос после того, как она стала запрещать пациентам употреблять сыр даже при обычных ОРЗ, утверждая, что это может привести к серьезным осложнениям. Дотошные пациенты обращались в Райздрав, а оттуда уже, в свою очередь, обрывали телефон администрации поликлиники, грозя увольнениями и лишением премий.

Сеня, навещавший нас несколько вечеров подряд, стал отвешивать дамам странные пафосные комплименты:

– О, что за шейка, что за глазки!..

Дамы, привыкшие к его искрометному юмору и дерзкому обращению, шептались и распускали слухи, что Сеня стареет и теряет форму.

Крысы стаями шли из подвалов к нашему мусорному ведру на лестнице, потому что туда выбросили все остатки сыра из холодильника.

Ситуацию спасла ленинградская сопливая зима. На улице все тонули в омерзительном месиве из луж, собачьего дерьма и засоренных канализационных люков. Снега в этом году не было в помине. Выйти из парадной, не промочив ноги, не удавалось никому.

Мы жили в бельэтаже, и поэтому наш стояк засорялся особенно часто. Местный водопроводчик стал уже практически членом семьи. Его кормили, ему исправно наливали, он быстро делал свое дело и прощался до завтра, при этом почти никогда не ошибаясь.

Дедушка, приходя с работы, спрашивал:

– Вася уже был или за ним сбегать?

Коля же заходил с папироской в зубах, вежливо здоровался, извинялся за следы на паркете. Бабушка понимающе кивала: да уж, непогода, слякоть. Так вот, именно от Василия я выучил слово, которое вряд ли можно встретить в словаре Даля, но оно равно отражает и состояние природы, и терзания мятущейся души, и неопределенности по жизни.

В этот день не было гостей, и мы отдыхали от вороны с ее богом проклятым сыром. Витёк и я наблюдали за спорой работой водопроводчика. Дедушка держал инструменты. Стояк, видимо, оказался забит особо крепко, и Василий в сердцах выпалил, не заметив нас в коридоре:

– Когда же кончится это межпиздонье?!!

Дедушка чуть не рухнул – такое сочное обозначение смен сезона ему, профессионалу, было неизвестно.

Витёк вопросительно смотрел на меня. Я затруднялся.

Любознательный Витёк направился в комнату, где вся семья мирно пила чай, разумеется, без сыра, предвкушая спокойный вечер.

Смущенный столь бурной реакцией, я на всякий случай помалкивал.

Лучше бы Витёк прочитал внеочередную версию о хитроумной лисице. Его наивный вопрос о значении слова «межпиздонье» вызвал неоднозначную реакцию. Марта впала в долговременный ступор, папа чуть не задохнулся от восторга и хохота, бабушка с нехарактерной для ее возраста прытью вылетела на кухню, не зная, что делать: то ли убить дедушку, то ли смеяться. Мама, утирая текущие слезы, пыталась привести в чувство окаменевшую Марту.

Я злорадно наблюдал за развитием событий, даже не расстроившись, что не узнал, как правильно пользоваться словом, так неожиданно обогатившим мой лексикон. Интуитивно я понимал, что за разъяснениями лучше обратиться к Гришке. Справедливости ради, он тоже не смог с уверенностью сказать, о чем речь, и опрометчиво посоветовался в школе, за что дядю Моню вызвали к директору, и ни в чем не повинный Гришка был в очередной раз нещадно порот.

Литературные чтения на этом закончились, не вполне отошедшую Марту с Витьком с облегчением посадили в поезд, подарив на прощание книгу Чуковского, дабы отвлечь юного натуралиста от животного мира дедушки Крылова. Кстати, памятник знаменитому баснописцу в Летнем саду мы еще долго на всякий случай обходили стороной, борясь с посттравматическим синдромом.

* * *

На следующий день после отъезда астраханских родственников мы пошли в знаменитую ленинградскую «Лягушатню». Название это популярное кафе-мороженое получило за обитые мягким плюшем диваны под цвет кожи земноводных. Там студенты близлежащего ФИНЭКа и педагогического заедали двойки, запивая их приторным коктейлем «Привет». Мне на радостях разрешили съесть сразу двести граммов в железной креманке. Хрустальная люстра сияла, официантки были сама любезность, и ничто не предвещало беды.

А утром, перед самым Новым годом, я проснулся с больным горлом и температурой. К вечеру прибавилась и боль в ушах. Кое-как меня уложили, напоив чаем с малиной.

Проснулся я через час оттого, что на улице кто-то громко колотил в барабаны, и этот звон резонировал в ушах. Боль была такая, что я отчаянно зажимал уши и колотился о подушку, крича, чтобы попросили замолчать оркестр, пока мама и бабушка судорожно готовили компресс. Я пронзительно визжал. Все суетились, поднося то листья герани, то толченый чеснок, то растирание с водкой и уксусом. Градусник зашкаливал.

Свет горел по всему дому. Папа дрожащими руками не мог набрать «03». Наконец дежурная скорой равнодушным голосом посоветовала ждать, все машины на линии. Оркестр гремел в моей пылающей голове. Громче был только мамин плач.

И тут дед, не верящий ни в черта, ни в Бога, не справляющий ни одного еврейского праздника, уважающий водку и свинину, обхватил в отчаянии мою горячую голову и запел песню из своего далекого местечкового детства:

И замолчал оркестр.

Боль отступила перед словами о том, как тепло в доме от печного огня, и о том, как мудрый ребе учит детей алфавиту, обещает награду лучшему ученику, но не упоминает, что знание может принести скорбь и слезы.

Дед пел и плакал, прижимая к себе маленького мальчика в отглаженной фланелевой пижамке.

Постепенно дом затих, все заснули, скорая так и не приехала.

Я сидел на кровати и смотрел в большое арочное окно.

Темноту ночного города рассекал свет одиноких ночных такси.

За окном запутался в мокрой дождевой паутине фонарь.

И вдруг что-то неуловимо изменилось. Краски стали ярче и пронзительнее, дождь больше не колотил по подоконнику. Капли увеличивались в размере, замерзали на лету, волшебным образом превращаясь в колючие снежинки. И скоро уже хлопья метались, как мотыльки, на свету фонаря. На город неслышно падала зима.