это на бивуаках, в окружении солдат. Только очень знатные особы умеют быть так ослепительно просты!

«Сид» продолжил свое шествие по провинции и за границей. В октябре 1900 года отмечали его сотое представление в Опере, а 21 ноября 1911 года, двадцать шесть лет спустя, я мог читать в газетах следующие строки:

«Вчера вечером состоялось замечательное представление «Сида». Весь зал стоя аплодировал прекрасному творению господина Массне и его исполнителям: мадемуазель Бреваль, господам Францу и Дельмасу, а также звезде балета мадемуазель Замбелли».

Я был особенно счастлив в исполнителях этой оперы. После блистательной Фидес Деврие Химену пели в Париже несравненная Роза Карон, великолепная мадам Адини, трепетная мадемуазель Мерентье и, наконец, Луиза Гранжан, выдающийся преподаватель консерватории.

Глава 17

Путешествие в Германию

В воскресенье 1 августа мы с Артманом слушали «Парсифаля» в театре Вагнера в Байрейте. После знакомства с этим единственным в своем роде чудом мы посетили город, центр округа Верхняя Франкония. Некоторые его памятники заслуживают внимания. По моему мнению, стоило осмотреть городскую церковь (Stadtkirche) — готический собор середины пятнадцатого столетия, посвященный Марии Магдалине. Легко догадаться, какое воспоминание влекло меня к этому и в самом деле примечательному зданию.

Затем мы проехали еще несколько городов Германии, посетили разные театры. Артман, у которого были свои замыслы, привез меня в Вецлар. В Вецларе был Вертер: мы осмотрели дом, где Гете написал свой бессмертный роман «Страдания молодого Вертера». Я был знаком с «Вертером», сохранил о его письмах самые нежные воспоминания. Зрелище дома, который Гете прославил, оживив здесь любовь своего героя, глубоко взволновало мою душу.

— Я знаю, что поможет сделать явными прекрасные чувства, что вы испытали, — сказал Артман, когда мы вышли.

С этими словами он достал из кармана книжку в пожелтевшем от времени переплете. Это было не что иное, как французское переложение романа Гете. «Этот перевод великолепен!» — утверждал Артман, вопреки известной поговорке “traduttore traditore”[18], говорящей о том, что переводчик всегда искажает мысль автора.

Едва я взял в руки эту книжицу, как жадное стремление ее просмотреть погнало нас в одну их тех огромных пивных, какие в Германии видишь повсеместно. Мы уселись за стол и заказали по такой же большой кружке пива, какие стояли перед нашими соседями. Среди посетителей мы легко различали группки студентов, которых не составляло труда узнать по фуражкам; они играли в карты, и в зубах у каждого была зажата фарфоровая трубка. Женщин было очень мало.

Не стану описывать, что пришлось мне пережить в этой задымленной, удушливой атмосфере, пропитанной острым запахом пива, но я не мог оторваться от чтения этих пламенных писем, из которых фонтаном били самые страстные чувства. Какие строки способны убедительнее поведать нам о глубочайшей внутренней борьбе, о горьком, томительном, неизбывном смятении, что бросило Вертера и Шарлотту друг к другу, когда они читали волнующие стихи Оссиана: «Зачем же ты будишь меня, о веянье весны? Ты ластишься и говоришь: «Я окроплю росой небес!» Но близок для меня час увяданья. Близка та буря, что оборвет мои листья. А завтра он придет, придет тот странник, который знал меня в моей красе. Повсюду будет он искать меня взглядом и не найдет меня…»

И Гете добавляет: «Смысл этих слов всей своей силой обрушился на несчастного Вертера. В глубоком отчаянии бросился он к ногам Лотты, схватил ее руки, приложил их к своим глазам, ко лбу, и у нее в душе мелькнуло смутное предчувствие его страшного решения. Сознание ее помутилось, она сжала его руки, прижала к своей груди, в порыве сострадания склонилась над ним, и их пылающие щеки соприкоснулись»[19].

Эта исступленная, безумная страсть заставила мои глаза увлажниться. Какие волнующие сцены, какие пронзительные картины виделись мне! Так появился «Вертер». И это был его третий акт. Ко мне словно вернулись жизнь и счастье. Эта работа несла с собой всепожирающую лихорадку, жажду вложить в нее, насколько это возможно, весь диапазон трогательных живых чувств.

Однако судьба пожелала в один миг оторвать меня от этого замысла. Карвальо предложил мне «Фебу», а случай привел к созданию «Манон». Затем мою жизнь заполонил «Сид». Наконец осенью 1885 года, не дожидаясь, как будет принята последняя опера, мы с Артманом и блестящим соавтором «Иродиады» Полем Милье дружно решили приняться за «Вертера». Дабы побудить меня работать усерднее (как будто я в этом нуждался!) мой издатель, уже набросавший сценарий, снял для меня в Резервуаре Версаля нижний этаж, вровень с террасой сада, созданного нашим великим Ленотром. Высокий потолок комнаты, где я собирался обосноваться, украшала лепнина восемнадцатого века, мебель была той же эпохи. Стол, за которым мне предстояло писать, являл собой чистейший образец стиля Людовика XV. Все это Артман нашел у самых почтенных антикваров.

У Артмана было все, чтобы извлечь пользу из происходящего. Он отлично говорил по-немецки, знал Гете, любил немецкий дух, и горой стоял за то, чтобы я занялся этой работой. Когда мне предложили написать оперу по «Сценам из жизни богемы» Мюрже, он, никоим образом не посоветовавшись со мной, ответил отказом. А предложение тем не менее было заманчивым. Мне нравилось наблюдать за жизнью и творчеством Анри Мюрже, прекрасного писателя в своем жанре, созданного быть прозаиком в той же мере, в какой Теофиль Готье призван был стать поэтом. Я ощущал, что невольно проникаюсь особым миром, что он создал, следую за тысячей перипетий, которые он заставляет нас пройти вместе с самыми забавными чудаками, каких только можно встретить. Думаю, что меня покорили их веселье и слезы, взрывы искреннего смеха и мужество в бедности, как заметил, говоря о Мюрже, Жюль Жанен. Как и его учитель Альфред де Мюссе, он наделен был изяществом и непринужденностью стиля, в его власти были бесконечная нежность и искристые улыбки, сердечные волнения и крики души. Он пел прелестные песни в честь влюбленных, и их мелодии нас чаровали. Его скрипка, как говорили, не была инструментом от Страдивари, ее струнами становилась сама душа, как у Гофмана, и играл он на этих струнах, доводя слушателей до слез.

Я знал Мюрже лично, видел его накануне кончины, в больнице Дюбуа, в предместье Сен-Дени, где он и скончался. Мне довелось присутствовать при трогательнейшей беседе, происходившей при мне, в которой тем не менее звучали юмористические ноты. Но разве Мюрже мог иначе? Я сидел у его изголовья, когда вошел господин Шон (Шонар из «Богемы»). Увидев, что Мюрже ест превосходный виноград, купленный, должно быть, на