– Смотрю, вы не любитель проигрывать, даже собственной матери.

– И это тоже, – ответил он и усмехнулся. – Помимо всего прочего.

Я отвернулась. Не хотелось, чтобы он заметил, что эта его внезапная скрытность возбуждает меня. Возможно, потому, что он уже и так многое знал обо мне. А может, это было что-то совсем другое.

Мы молча проехали несколько кварталов до Кинг-стрит, где Джек припарковался у тротуара неподалеку от антикварного магазина его родителей. Я нервничала из-за предстоящей встречи с его матерью. Встав, я разгладила свою узкую белую льняную юбку и направилась вместе с Джеком к внушительным витражным дверям, что вели в почтенный магазин антиквариата.

В ноздри тотчас ударил запах, точно такой же, как и у старых домов, – смесь гниения и тлена, огромных счетов за ремонт и мертвых людей. Он принес с собой и старые воспоминания, ворошить которые мне было совершенно ни к чему.

Демонстрационный зал был до отказа набит темной полированной мебелью, которая, однако, не подавляла. На маленьких столиках здесь и там были расставлены хрупкие безделушки, оттеняя темно-красные стены и броскую позолоту люстр на потолке. Со стен, заключенные в позолоченные рамы, на нас взирали выполненные маслом портреты мужчин, женщин и детей, словно пытаясь показать домовладельцам Чарльстона, как шикарно будут смотреться красивая мебель и настенные украшения в их собственных богатых домах. Проходя по Кинг-стрит, я всегда заглядывала в эти витрины, снедаемая желанием войти и коснуться старого дерева. Впрочем, не меньше мне хотелось и прямо противоположного: отвернуться и забыть, почему я так ненавижу старые дома и мебель.

Нам навстречу из глубин магазина вышла невысокая белокурая женщина – со строгой прической, в элегантном костюме и туфельках от Шанель. По темно-голубым глазам и изящной форме бровей я моментально узнала в ней мать Джека. Интересно, выгибать бровь он тоже научился у нее, или это черта, унаследованная от всех Тренхольмов?

– Джек, дорогой. Тебе давно пора заглянуть ко мне в магазин и проведать старушку-мать.

Она взяла обе его руки в свои и, привстав на цыпочки, подставила щеку для поцелуя. У нее была гладкая, безупречная кожа и лицо из породы тех, что с возрастом становятся лишь прекраснее, как будто в жизни с ней случалось только хорошее и не было никаких забот и переживаний, которые бы наложили на него свою печать. Что вряд ли, если она действительно была матерью Джека.

– Ты принес мои деньги?

Он поцеловал ее, а затем заключил в медвежьи объятия, в которых она, похоже, чувствовала себя вполне комфортно. Я невольно улыбнулась.

– Каждый раз, когда я вижу тебя, мам, ты становишься все моложе и моложе. Ты должна показать мне, где он, этот твой источник молодости. Да, я привез твои деньги. И мы с тобой будем в расчете.

Она улыбнулась, и они оба обратили на меня взгляды своих одинаковых глаз.

– Мама, это моя новая знакомая, Мелани Миддлтон. Мелани, это моя мама, Амелия Тренхольм.

Она посмотрела на меня и протянула руку. Я пожала ее и удивилась твердости рукопожатия, тем более что ее кожа на ощупь была такой же мягкой, что и на вид. Не выпуская моей руки, Амелия Тренхольм пристально посмотрела мне в лицо. У меня шевельнулось нехорошее чувство.

– Рада познакомиться с вами, – пролепетала я, пытаясь предотвратить неминуемую катастрофу.

– Мы встречались раньше, – сказала она, беря мою руку в обе свои. – В доме вашей бабушки на Легар-стрит, когда вы были маленькой девочкой. Мы были подругами, ваша мать и я. – Она пытливо посмотрела мне в лицо.

– Я помню, – ответила я, не решаясь посмотреть ей в глаза. – Но я никогда не видела связи между подругой матери и матерью Джека, хотя у вас одно и то же имя. Наверное, потому, что я не помнила, что у вас есть сын.

Она кивнула.

– Ничего удивительного. Когда я приходила в гости к вашей матери, я оставляла Джека дома. Не считая вас, Джинетт не жаловала маленьких детей.

«Я даже знаю почему», – чуть не вырвалось у меня, но промолчала. Я давно похоронила память о матери и не собиралась воскрешать ее призрак.

Миссис Тренхольм улыбнулась.

– Вы похожи на нее. У вас отцовские глаза, но все остальное – от Приоло. Вы тоже поете?

– Не могу взять ни одной ноты, – призналась я, опуская руку. Мне страстно хотелось сменить тему, и вместе с тем было грустно лишаться тепла ее руки. Мне давно не напоминали о том, чего я так долго была лишена. С другой стороны, как можно тосковать по тому, чего у вас никогда не было?

– Но вы хотя бы любите оперу? Ваша мать в свое время сделала себе имя в Европе. Мне казалось, у вас непременно должен быть слух.

Джек хихикнул у меня за спиной.

– Мама, она слушает группу «ABBA». Думаю, этим все сказано.

Я была готова огрызнуться, мол, если я равнодушна к опере, это еще не значит, что я не слушаю другую музыку, но по какой-то причине мне захотелось предстать перед его матерью в самом лучшем свете.

Миссис Тренхольм с улыбкой взяла меня под руку.

– У любой музыки есть свои достоинства. Хотите кофе, дорогая? Я только что заварила новый кофейник. Мы могли бы сесть и поговорить, а Джек тем временем пусть поможет отцу распаковать коробки со столовым серебром и тарелками, которые он привез с аукциона во Франции.

Джек насупил брови, но спорить не стал.

– Хорошо, мама. Но не рассказывай ничего из моих детских конфузов.

– Поступи я так, я бы проговорила целый месяц. А теперь ступай, помоги отцу. Можешь не торопиться.

Амелия Тренхольм ненавязчиво подтолкнула меня в глубь магазина, а Джек вышел в боковую дверь, которую я раньше даже не заметила. На овальном обеденном столе из красного дерева, на белых полотняных салфетках стоял кофейный сервиз из лиможского фарфора. Рядом на серванте с элегантными гнутыми ножками стоял высокий серебряный кофейник, а посередине стола – серебряная тарелка с печеньем и пирожными.

– Садитесь, милая, а я пока налью кофе. Или вы предпочитаете чай?

– Нет-нет, спасибо, я выпью кофе, – ответила я и посмотрела на сервант. – Это работа Томаса Эльфа?

Амелия налила кофе в мою чашку.

– У вас зоркий глаз, дорогая. Это один из немногих на сегодняшний день сервантов, поэтому не все понимают цену, которую мы за него просим. Но, я полагаю, вы знаете толк в хорошей мебели, – сказала она, глядя мне в глаза, и поставила передо мной изящную кофейную пару. – Простите, Мелани. Я не хотела вас огорчить. Но мы с вашей матерью когда-то были близкими подругами и до сих пор изредка поддерживаем связь. Нет ничего удивительного, что я, разговаривая с вами, думаю о ней. – Она села на чиппендейловский стул и придвинула его ближе к столу. – Я понимаю, почему при упоминании матери вы всякий раз ощетиниваетесь: наверно, на вашем месте так поступил бы любой нормальный человек. Мне также хорошо известны обстоятельства ее исчезновения из вашей жизни. Поэтому, если вы не против, я могла бы поделиться с вами…