– Ну что вы там всё читаете? Подумаешь, прям «Война и мир».

– Дорогая, я не хочу делать ошибок.

– Люди созданы, чтобы делать ошибки. Какой гордый выискался, без ошибок хочет прожить.

– Имеется заявление, обязан реагировать.

– Заявление! Стоял бы на свете 37-й год, вам этих заявлений на меня было бы в шкаф не упихать.

– А у меня пока только одно заявление. Видите, как времена изменились.

– Дак что им ещё делать, кроме как меняться, они больше ничего не умеют. Меняться и проходить. Или вы в том смысле, что нам с вами повезло?

– Анна Ль… Дорогая! Но ведь это – ВАШЕ заявление!

Женщина опешила. В комнате сделалось одновременно тихо и грозно.

– Какое такое… какое такое моё заявление?

– Пожалуйста, вот оно, смотрите.

– А-а-а… Я его писала два года назад!

– Так оно шло по инстанциям и дошло до меня.

– И вы, значит, пытаете меня про пол, возраст, национальность и прописку – и это по моему заявлению?

– Я обязан всё уточнить.

– Уточнили?

– Будем так считать, что уточнили.

– А заявление?

– А заявление дальше пойдёт по инстанциям. Я кладу резолюцию: «Рассмотреть».

– Рассмотреть… Это ведь два года назад было… То есть уже рассосалось всё само собой… В смысле – проблема не актуальна.

Мужчина приободрился – теперь он был в своей стихии.

– Проблема не актуальна! Откуда вы знаете? Откуда я знаю? Имеется заявление, обязаны реагировать. Таков порядок.

– Порядок… сидят за столами… бюрократы…

– Да, бюрократы! Да, за столами сидим! А если бы мы не сидели, что бы с вами было, господа-товарищи, обыватели-граждане? Вы бы вмиг друг другу глотки перегрызли. Да вы бы в первых рядах, дорогая Анна Львовна Ферштейн, в расход пошли. А пока мы сидим – танцуйте тут себе на здоровье. Потому что нам всё равно, как вы там себя ощущаете и что воображаете про себя. Вот – заявление! Вещь! Документ! Будем реагировать.

– А я не могу написать отказ от заявления?

– Невозможно.

– Разве никак нельзя написать заявление, что предыдущее заявление недействительно?

– Заявление существует! Внесено в реестр. Вот номер. По заявлению проводится проверка… то есть будет проводиться проверка. Я же написал: рассмотреть.

– А зачем всё это? Если не актуально…

– Откуда я знаю? С ваших слов? Ваших слов, дорогая, недостаточно. Мало ли что вам показалось. Вы вон утверждаете, что вы красный молоток, так что теперь. Есть реальность! Есть порядок! Придёт комиссия, проверит факты. Составит отчёт. По результатам проверки вам будет направлена резолюция. Ну что, теперь ферштейн, Анна Львовна?

– Ферштейн…

Впервые я увидала её в кафе «Огонёк». Там всего девять деревянных столиков, стоящих в три ряда.

Я сидела в уголке и доедала салат «Витаминный». Он так и назывался в меню, из чего был довольно ясен средний возраст администрации кафе. Он составлял примерно сорок лет, и уводили его вдаль от советской власти две малолетние и малорослые официантки. Все остальные крепко помнили, что мелко нарезанная капуста с морковкой, облитая подсолнечным маслом и сбрызнутая уксусом, – это салат «Витаминный». Не «Молодость», не «Свежесть», не «Овощной каприз» и не «Сон в Пекине». Это, гады, салат «Витаминный», и он пребудет им во веки веков.

Справа от меня через ряд, тоже в углу, сидел мужичонка с графином прозрачной субстанции и тремя солёными огурцами на блюдце.

Два часа дня, а он уже. Подумала я беззлобно – мне ему капельницу не ставить, – и куда в них лезет. Пришла коварная, ласковая мысль, не жахнуть ли и мне по примеру. Одной жахнуть? Ой, я вас умоляю.

И тут в «Огоньке» появилась та, которую впоследствии я иногда обзывала бабазой ру. Среднего роста, широкая в кости, полная здоровой полнотой молодой пенсионерки, в ярко-красном костюме и белой блузке с воротом-шарфиком. Походка, которую описал ещё Шекспир в одном сонете – «не знаю я, как шествуют богини, но милая ступает по земле». Села в моём ряду, но через столик, и распорядилась быстро и грамотно. Борщ, пельмени, чёрный хлеб, двести «Столичной», вода без газа. А, да, салат «Витаминный».

Волосы русые коротко стриженные, глаза голубые, словно со слезой и чуть навыкате. Взгляд смелый, даже нахальный. Тут можно было бы написать, будь я лгуньей, что я сразу почувствовала родственную душу. И ладно бы, что мой заказ был точь-в-точь её заказ, кроме «Столичной», насчёт которой я впала в рефлексию. Но я тоже молодая пенсионерка среднего роста, широкая в кости и коротко стриженная. И костюм на мне похожий – только синий. И блузка с воротом-шарфиком, но серенькая. Я в школу ходила насчёт… потом расскажу. Мимикрировала под стиль «завуч».

Но я лгать не стану про душу родственную. Вместо сестринской симпатии я ощущала досаду. Она теперь кусает меня за сердце всякий раз, когда я смотрю в зеркало.

Мужичонка с огурцами не шелохнулся. А куда ему было смотреть? Тумба раз, тумба два. Мы такие окружаем его стеной.

Посетительницу в красном костюме отличал от меня разве бодрый задор, с которым она сама себе налила рюмку, и откровенный аппетит, с которым она принялась за борщ. Великое правило жизни, которое мне никак не удавалось соблюдать, – «то же самое, но с удовольствием!» – эта женщина исполняла без натуги.

Прикончив борщ, красная взглянула мне прямо в зрачки и ухмыльнулась. Сердечным жестом поманила к себе за стол, щёлкнув при этом пальцем по графинчику. Мне бы возмутиться, а я рассмеялась. Взяла и пересела!

– Борщ, пельмени… к ним полагается по закону. А я вижу, стесняется человек.

– Да не то чтобы…

– Не унижайтесь, – молвила она. – Вам неудобно спросить себе водки. Ему (она кивнула на мужичонку) всегда удобно, а вам – всегда нет. Меня Наташа зовут.

Эхма, да и я Наташа. Призналась с кривой улыбкой.

– Да уж я вижу, что вы не Юлия и не Снежана. Я, правда, рассчитывала на Татьяну.

– Почему?

– В вас есть что-то трогательное. Где-то глубоко. Татьяна, она, знаете, если покопаться, всегда пишет письмо Онегину. Центнер весу и возраст измеряется почти трёхзначной цифрой, но этого поменять нельзя. Письмо Онегину. Если оно не написано – беда…

– А если написано?

– Тогда ещё есть шанс выйти замуж за генерала.

– А Наташа?

– А Наташи всегда замужем. Всех жён зовут Наташа.

– Я не про это…