«Я не думаю об этом… я просто слушаю. Мне нравится».

«Да что тебе нравится? Ты же в музыке безграмотная. Вас таких миллионы, целое пастбище. Тебе нравится заявиться в красивый зал, сесть в кресло, обитое бархатом, и кругом нарядные люди, и люстра в тысячи свечей медленно гаснет, и выходит Он или Она, и ты переносишься в другой мир… Потом, музыка-то всё-таки звучит – оркестр или фортепиано, у них нет вибрато, там всё более-менее честно. А певцы… Ну, может, есть в мире несколько человек, которые реально умеют петь. Остальное – фальшак, фасад, раздувание щёк и наёбка дурочек. И с ними всё понятно – они деньги делают, а вы – что делаете вы? Зачем вы питаете эту свору своими копеечками?»

«Ты… так ненавидел свою маму?»

«Да не ненавидел я маму! Я её жалел! Она тащилась от этого фальшака, она тоже хотела в мафию раздувания щёк под девизом “ах, классика”. Ну ладно. Вас не исправишь. Каждому своё… Знаешь, где этот девиз был написан?»

«На воротах Освенцима».

«Именно там. Где пара мужиков с собаками гнали толпу, тысячи голов, и никто не догадался броситься на этих мужиков и разорвать их голыми руками. Масса – страшная сила, когда ж она это поймёт? Ведь догадывается уже… Хорошо, Олька, топай на своего Курлыгина».

Погубил мою жизнь и ушёл. Потому что я впустила в голову ужасную мысль про «вибрато».

Погас волшебный фонарь. Я пришла на Курлыгина (прекрасное место в 18 ряду) – а голос обожаемого баритона перестал поступать прямо в душу. Везде мне чудилось проклятое обманное вибрато. Проникновенно-серьёзное лицо певца показалось глупым и надутым, а внимающие кругом слушатели – фальшивыми актёришками… Почему-то вспомнилось мне моё застиранное скудное исподнее, всё не могла собраться купить что поприличнее, и даже на Курлыгина пришлось нацепить дешёвые чёрные трусишки с дыркой на боковом шве. А чего там, мне же не раздеваться. Да я теперь раздеваюсь где, разве у врача, и то – от шеи до пояса.

Дорогие вещи – ведь вожделеть к ним это порок, грех и пропасть; прожила я без них всю жизнь, и зачем мне золото, если у меня есть Эрмитаж? А бельишко это вообще бабская чушь. Тем более книги как подорожали, и что – вместо книг трусы теперь покупать? Но жертва священна, когда она оправдана, а что если мой храм культуры – надувательская декорация, сплошное «вибрато»? Как теперь жить?

Выбрала время, погуляла по Обводному каналу, тётю Римму вспомнила, которая никуда не пробилась, да никто никуда не пробился, потому что некуда нам пробиваться, по совести говоря; пошёл снежок, такой родной, такой на детский похожий, съела три пышки, посмотрела на бодрых толстых тёток в пышечной, перестала жалеть потраченные на Курлыгина деньги, вспомнила, что дома ждёт непрочитанный роман Дины Рубиной…

Мироздание, покачнувшись, встало на своё место.

Казённая комната. В ней сидят двое: мужчина и женщина. Мужчина казённого вида, средних лет, женщина обывательского вида, непонятных лет. Мужчина за столом, женщина на стуле напротив. На окне в объёмном горшке чахнет хлорофитум.

Мужчина (пишет):

– Так. Так. Анна Львовна Ферштейн, … года рождения… проживает… еврейка…

– Что так вдруг сразу еврейка? Интересное дело.

– То есть вы не еврейка? Анна Львовна Ферштейн…

– И что? Мало ли. Сами должны знать, что всякое бывает. Человек опытный…

– Вашего отца звали Лев Ферштейн?

– Как сказать. Кто-то водил меня в зоопарк, я фамилии не спрашивала.

– В свидетельстве о рождении что написано?

– Я свидетельство о рождении давно не открывала и не читала. Хватит с меня квитанций на оплату. Вот их я читаю, и глаза на лоб. В прошлом месяце квартплату начислили пять тысяч триста пятьдесят два рубля, а в этом – пять тысяч пятьсот восемьдесят пять! Что я такого сделала на двести тридцать три рубля, мне кто-нибудь подсказал бы, а я послушала. Без интереса.

– Если вашего отца звали Лев Ферштейн, вы, вероятно, еврейка.

– А маму звали Ольга Иванова. У евреев национальность по матери.

– Хорошо, пишем: русская.

– Так у русских национальность по отцу!

– Что писать?

– Вы определитесь, на какой вы платформе. От чьего лица выступаете. Если от лица евреев, то я русская. Если от русских, я еврейка. Возьмите ответственность, вы же государственный человек.

– Как я могу взять ответственность человеку национальность давать?

– А кто тогда?

– Пишу: Анна Львовна Ферштейн, русская.

– Ничего, смешно.

– У меня графа: национальная принадлежность.

– Мы в роддомах лежим калачиками, все красные и косоглазые, как тебе китайцы, орём и сиську требуем. Где там национальность тогда, вот вопрос.

– Анна Львовна Ферштейн, еврейка.

– А вот тоже не сказать, чтоб звучало.

– Почему? Нормально звучит.

– Так если б знать, что у государства в голове. Если за еврейку паёк дают, ладно. А если наоборот? Вы знаете, что на уме у государства? Давайте под честное слово: вы знаете?

– У нас с вами совершенно не об этом вопрос.

– Ха, не об этом. Давайте говорите, а я послушаю. Без интереса.

– Анна Львовна Ферштейн, … года рождения, в графе «национальность» ставлю прочерк.

– Вот даже и хорошо: прочерк. Помните, в старом фильме говорят – вся наша жизнь прочерк, тире между двумя датами.

– Не помню.

– Да уж я понимаю, куда вам помнить.

– Анна Львовна Ферштейн, давайте уточним и дату рождения, пожалуйста.

Анна Львовна смеётся с поразительной искренностью.

– Как я вам уточню дату рождения? Вот документы, читайте. А там – кто знает. Нам говорят – мы верим. Документы, знаете ли, из бумаги сделаны, и пишут их люди, а что такое люди, не мне вам говорить.

Мужчина не стал возражать. Даже искра симпатии к собеседнице промелькнула в его стеклянных глазах.

– Хорошо, я напишу по документам. Всё равно других источников нет.

– Источников нет. Иссякли. Мама умерла, папаша, я так мечтаю, тоже. А то заявится с меня требовать по суду на содержание, были случаи. С ужасом жду и надеюсь на лучшее.

– Значит, вам … лет.

– Скажу прямо, не чувствую я себя на свой возраст. Абсолютно. Поэтому, знаете, вы правы в своих обоснованных сомнениях насчёт моей даты рождения. Я чувствую, вкралась ошибка. Вы видите мой цвет лица? Это бывает такой цвет лица в эти годы? Это бывает у абрикосов на закате дня… в Италии. И возьмём морщины. Их три! Правильно? Ну и где в эти годы, что написаны в документах, могут быть три морщины? У младенцев в колясках больше морщин. А мироощущение? Я встаю утром и кричу: «Здравствуй, мир!» – если не отключили горячую воду, но если отключили горячую воду, я тоже кричу. Я кричу: «Жизнь! Я готова к борьбе!» Так сколько мне лет? Уверяю вас: вкралась ошибка.