Все изменилось совершенно случайно.

Мне как-то после ночной смены надо было что-то у Леньки забрать, и я поднялся вместе с ним в квартиру. Ленька поймал собачека и пошел вместе со мной вниз, гулять его. Открыв дверь и запустив пса по привычной траектории, Ленька уже приготовился к его быстрому возвращению (а надо сказать, пес натренировался, по словам Леньки, возвращаться в исходную точку за секунду, не более), но йоркшир отчего-то не торопился назад. Скорей всего, он страшно боялся здоровенного бородатого незнакомца рядом с Ленькой. Он совершал круговые движения, короткие пробежки туда-сюда, а потом остановился, поднял ножку и произвел нечто, что с некоторым приближением можно было б назвать струйкой.

Ликованию Леньки не было предела. Потом-то, спустя какое-то время, он забил на йоркширову оправку за креслом, нашлись в хозяйстве молодоженов еще какие-то дыры для срочного латания, но тот триумф дрессировщика Ленька не мог забыть пару лет и неизменно при воспоминании о нем приходил в доброе расположение духа.

Ленька и Ленка по-прежнему живут вместе. Мальцы, включая младшего, выросли в здоровенных парней, йоркшир уже старенький, и ему разрешается все. Как и раньше.

Ленька вполне счастлив. А это, я считаю, главное.

4 декабря 1990 года в Воронеже случилась одна из первых забастовок. Бастовали водители автобусов. Пару дней назад хмуро-облачная осень закончилась, вдарил крепкий мороз, и раскисшая жижа многочисленных участков города, никогда не знавших асфальта, превратилась в лед, покрытый черноземной пылью. Но зато светило солнце.

По ранее заболоченным местам ходить стало легче, а по ранее асфальтированным, теперь схваченным вместо водяной пленки бутылочно блестящей коркой льда, — трудней. Но в России всегда так: чуть одна напасть отступит, на смену ей тут же образуется новая, диаметрально противоположная. Но зато образуются и некоторые бонусы, вроде яркого света солнца. Это развлекает и мобилизует. Кто не спрятался — сами виноваты.

Водители рейсовых автобусов трезво рассудили, что по гололеду за одну и ту ж зарплату ездить на хрен надо, и сидели где-то в своем автопарке, куря и переговариваясь, а может, за портвейном они там сидели, не знаю точно. Во всяком случае, касками по асфальту перед обкомом не стучали, как в тогда еще братской Украине. А всякие несознательные вроде меня, которым надо довольно далеко добираться на работу, материли их, на себе испытав конфликт интересов, и плелись, куда им надо, пешком, а кто с деньгами, махали рукой частникам-штрейкбрехерам. У меня денег на сердобольного частника не было, я перся с Димитрова на Полины Осипенко. Матеря борцов за свои законные права. Впрочем, на их борьбу я и сейчас реагирую без должного понимания насущных нужд трудящихся.

Работали мы тогда на реконструкции автомобильного цеха авиазавода. Реконструкция — крепко сказано, мы скоблили там потолок, мазали его купоросом, где открывалась ржавчина, а потом белили. Подштукатуривали кой-где. Работа двигалась неспешно. Нас потому позвали, что там нельзя было ставить леса или подмостья, машины ездят туда-сюда, надо было завешиваться на самостраховке в беседке и, сдерживая порывы самостраховки придать вашему организму вращательное движение, работать. Все это делалось с ведрами на веревках и прочим реквизитом фокусника. Свободные от поездок, например стоящие в ремонте, водилы получили, надеюсь, от наших эквилибристских представлений бездну удовольствия.

Несложно догадаться, что передвигаться до актуального в данный момент участка работы, перевешивая две самостраховки и болтаясь меж ними, как цветок в проруби, не выходит быстро. Но заказчик терпел, куда ему деваться. Мы тоже терпели.

Вы замечали, что вот так, во взаимном терпении, проходит довольно много жизни? Оно, по мне, необходимо, взаимотерпение. Взаимоуважение необязательно, незнакомых людей не науважаешься авансом, а вот терпеть определенное неудобство от несовпадения и с ним примиряться не ропща, по-моему, надо.

Но дело не в этом.

Это просто чтоб стало понятно, насколько я был отрезан от всего остального города в тот день. И это было некстати. У меня жена рожала. Хрен знает где она рожала, на краю земли, в Юго-Западном, кто понимает. Таких излишеств, как телефоны в палатах, там и поныне вроде нет, для связи надо было туда ехать, что я делал пару раз в день, или звонить усталой и злой сестричке, заискивающе и униженно прося позвать мадам такую-то. Она то звала, то не звала, как карта ляжет. Был еще автомат в коридоре.

Советский роддом — это такое место, в котором сосредоточены все завоевания социализма разом. Вроде тюрьмы или казармы. Не больно здо́ðîâî себя чувствующих людей, измученных предыдущими и испуганных предстоящими испытаниями, загоняют в закрытое пространство, переодевают в униформу свинского вида, кормят какой-то хренотой по дурацкому распорядку и пугают страшными рассказами о невидимых опасностях, ограничив насколько возможно, а где невозможно совсем ограничить — там насколько возможно затруднив, общение с близкими им людьми.

Плюс советская власть и полная электрификация, ага. Плюс учет и контроль. Жопа мира, короче.

Ездил я туда два раза в день и выписывал по асфальту перед веселеньким, серого кирпича зданием всякие кренделя, строя немыслимые рожи, чтоб ей было там нестрашно и нескучно. Честно говоря, сам я боялся ужасно, у меня просто живот сводило от страха за нее и сочувствия остальным там пузатым растрепанным теткам.

Ну неважно.

Утром четвертого декабря девяностого года та сестричка, охраняющая телефон от несанкционированного использования, где-то шлялась, телефон, похоже, забрав с собой. Чтоб мало ли чего. А с потолка, где я висел, не больно набегаешься к телефону в контору цеха по двум лестницам с мимолетным выходом на улицу. Наконец около одиннадцати я дозвонился, тетка на том конце города буркнула: родила-мальчик-трипятьсот-писятчетыресантиметра, — и отрубилась.

Я сел, не набравшись решимости перезвонить и спросить, все ли в порядке. Потом встал, прошел в цех, покричал Зайцу и Бельскому, торчащим под потолком, что у меня сын родился и я пошел.

И пошел. На остановку, где охреневшие от перемен граждане дожидались леваков, потом вдоль тогда еще существующего монастырского кладбища, потом мимо моей школы, потом мимо дома, где прошло мое детство, потом мимо парка, который мы школьниками помогали строить, за что нам потом дали халявно прокатиться по разу на всем в день открытия, потом мимо райисполкома, потом по берегу водохранилища, где ветер и простор, потом пришел в бабулькину квартиру, где тогда ночевал меж посещениями жены в казарме роддома, и уж бабулька меня порадовала новостью, что все в порядке, что в Богучар теще с тестем она уже позвонила.

Конец дня я помню смутно. Помню, что даже вроде не нарезался, как оно полагается по завершении чего-нибудь трудного, вроде войны или окончания строительства плотины. Помню еще, поехал в роддом, она оказалась уже аж на четвертом этаже, и не получалось из-за забора отойти достаточно далеко, чтоб толком до нее доораться, и я писал на асфальте мелом, она читала и кивала или мотала отрицательно головой с хвостиком волос на затылке, а шейка тоненькая трогательно торчала из широкого ворота халата немыслимой расцветки.