Москву я и тогда, и потом представлял себе куда хуже, у московских родственников мы бывали редко и не подолгу. Но дело не в том.

Бабка не питала особенных иллюзий относительно того, насколько я люблю стоять в очередях (а без очереди нужного почему-то не случалось), а напротив, люблю всякие достопримечательности, и с учетом моей слабости к культуре у нее был заранее заготовленный план посещения торговых центров в разных районах Северной столицы, с максимальной пользой для хозяйства и с максимальной же эффективностью охвата.

В тот день мы должны были посетить универмаг «Московский» на Московском проспекте, расположенный в первых этажах двух зданий-близнецов на разных сторонах улицы. Сошли это мы с бабкой с троллейбуса и заметили, как за углом одного здания тихо кипела оживленная группа людей, вид коей не оставлял сомнений. Это была очередь за чем-то. Сейчас трудно объяснить, как и главное — почему немедленно занималась чуть ли не любая замеченная очередь, неважно за чем. Тогда-то было понятно: раз очередь, значит, там что-то нужное всем, а стало быть, и нам, возможно, даже остро необходимое. По госцене. Сначала занимали очередь, самоназначенный бойкий распорядитель писал вам на руке номерок шариковой ручкой, а потом уж вы изящно осведомлялись светским тоном, а чего, соп-псно, дают, граждане? И граждане со свойственным советскому человеку участием охотно сообщали, что, собственно, дают.

Так четко тютелька в тютельку куда надо именно мне, я не попадал ни до, ни после. Очередь оказалась за джинсами. За джинсами! За синими джинсами породы «Texas», западногерманского производства, ценой, правда, не в сорок-шестьдесят, а в восемьдесят рублей, о чем интересующихся оповещала здоровенная картонка с надписью «ДЖИНСЫ 80 РУБ». Очередь была даже не очень длинная, часа на три-четыре, как определила опытным взглядом бабка.

Даже не знаю, как описать то, что во мне происходило, да толком я и не помню. Наверное, я был в адреналиновом, или какой он там, шоке от счастья. Тремя часами дело, конечно, не кончилось. Весь процесс от написания номерка на бабкиной ладошке до передачи мятых денег усталой девушке в синем халате занял часов семь или даже больше. Не помню, чем было наполнено это время моей жизни, помню, что дело было уже к закату, когда я принял пакет с МОИМИ! ПЕРВЫМИ! СОБСТВЕННЫМИ! ДЖИНСАМИ! По госцене, бля!

В душе моей все пело. Наверное, и в моем лице было что-то специальное в этот момент времени. Девушка в синем халате улыбнулась мне, толстому подростку тринадцати лет, сказала: носи на здоровье, мальчик, и я просипел: спасибо. А потом еще раз, откашлявшись: спасибо.

План покупок, таким образом, оказался сорванным к чертовой матери. Мы поехали домой, я прижимал к себе чудесно пахнувший (они еще и чудесно пахли, я не знал этого раньше) новыми джинсами сверток и был полностью счастлив.

И не думал, что теперь я обойдусь некоторое время, примерно с год, старым костюмом и старыми ботинками и урезанной до предела дозой карманных денег, я просто был счастлив. Да, такой Борух был шмоточник в своем отрочестве. Столько эмоций всего-то со штанов.

Я весь вечер не выпускал их из рук. Наслаждался владением. Рассматривал, как прострочены и заделаны швы и какой узор на задних карманах, отмечал легкую, даже намечающуюся потертость на сгибах, гладил их рукой, ощущая восхитительную надежность и солидность германской работы. И вдыхал их неземной сладости запах.

На следующий день я отправился в них в Военно-морской музей и опять был счастлив.

Трогал свои колени, беспрерывно лазал за чем-то в карманы, чтоб почувствовать изгиб переднего кармана и медность заклепки на стрелке его с боковым швом. Таких дней было еще несколько.

Мне надолго их хватило. Я проходил в них, практически не снимая, еще три года. Не умея и стыдясь объяснять в школе каждой училке, почему я не хожу в школу в костюме, как подобает скромному советскому школьнику и комсомольцу, я почти сразу проявил себя фрондером и вольнодумцем, задавая встречный вопрос: а что, в джинсах запрещено? Дальше все только усугублялось. Я отрастил волосы, невзирая на активное противодействие директора и педсовета, носил верблюжьей шерсти водолазный свитер вместо пиджака, который был, на мой взгляд, несовместим с голубым сиянием моих штанов, начал учиться играть на гитаре и завязал знакомства с рокерами, туристами и КСП-шниками, начал читать самиздат.

И я осмелел в знакомствах с девушками. Они на меня порядком воздействовали, да, те немецкие штаны. На свое первое свидание я шел именно в них, а еще в дынно-желтой вьетнамской рубашке с воротником-стойкой, и в руке у меня тускло светился букет пионов. Бытует сюжет о стеснении юношей с цветами в руках, но я не стеснялся. Мои джинсы придавали мне смелости. Я был крут, шел к своей девушке, и мне нечего было стесняться. Я был горд.

Окончательно я с ними расстался уже после армии, штопаными-перештопаными, во множестве заплаток и разного происхождения пятнах, но все еще любимыми.

Когда я их выбрасывал, конечно, я не бросил их в ведро для мусора, а скорбно нес их к контейнеру, стыдливо завернутые в газету, у меня было чувство, что я хороню друга. Нет, правда, я чуть не плакал, двадцатилетний мужчина, отслуживший срочную.

С того момента получения в руки пластикового пакета с надписью «TEXAS JEANS indigo denim. Made in W-Germany» у меня было много различных переживаний шокового характера, всякого такого, что впервые. Я начал курить, потом попробовал пить портвейн, потом потерял невинность, потом начал играть джаз, потом попал на беседу в гэбуху, поступил в институт… Много было всякого. Но самым, пожалуй, сильным переживанием до попадания в Совармию было завладение вот этим, ничего, в сущности, особенного не представляющим, предметом одежды.

Я до сих пор комфортней всего чувствую себя в джинсах. Конечно, уже не в любых. А в джинсах из джинсов, в их апофеозе, Levi's 501. Я до сих пор считаю эту одежду чрезвычайно красивой. И у них до сих пор очень волнующий запах.

И я до сих пор не восхищаюсь общественным строем, при котором вырос, не разделявшим со мной моей совершенно безопасной для него радости.

Первая наша съемная квартира возникла благодаря моей покойной бабуле и располагалась на улице Серова в частном секторе, если вы понимаете, о чем я. Она представляла собой когдатошнюю времянку, ставшую со временем сараюшкой, с сенями, претендующими называться кухней, и комнатой, в которой свободно помещались двуспальная ржавая кровать и вешалка-стойка. Окном комната глядела в хозяйскую стену, а на кухне окон не водилось. Пол на кухне был земляной, отопительная труба, ведущая свой извилистый путь к очень небольшой батарее в комнате, незатейливо выходила из стены хозяйского дома и так же незатейливо входила в стену нашей избушки, примерно метр с половиной свободно болтаясь в ветвях стоящей у нее на дороге яблони.

Сказать, что там был собачий холод, было б некоторой вольностью и преуменьшением. Холод там был космический. Подозреваю, что это отопительная труба недостаточно старалась донести до нас тепло, приходящееся на нашу долю, пытаясь хоть немного согреть саму себя. Грешно было б ее в этом винить, изоляции на ней никакой не водилось, и, вздумай она греть нас, у нее все равно ничего б не вышло.