Вот небогатая забава, пойти с дочерью на море в выходной, а как-то успокаивает, что ли. Примиряет с жизнью. Валяешься так в тоске и печали, нет-нет да подумаешь: а мог бы на лесоповале где торчать. Да хоть бы и просто на работе быть, а не тут. Сразу как-то радуешься, что ты не на лесоповале и не на работе, а посреди желтенького пляжа, с книжкой в руке и с сигаретой в другой, а кругом разгуливают девицы с рекордсменскими сиськами. Жизнь же, блин, удалась!

Тут дочь подкрадывается с ведерком, полным морской воды, сопит как паровоз от натуги и выплескивает мне это дело прямо на пузо. Тоже наша ритуальная морская забава, сейчас я должен заорать от неожиданности, а она будет ржать, довольная такой своей выходкой. Надо заметить, что, хоть я ее почти всегда раньше замечаю, чем она притаскивает то ведерко, эффект у воды, льющейся на мое нагретое левантийским солнцем пузо, всегда впечатляющий, и крики мои вполне себе искренние и нужной громкости и задора.

Иду к морю, споласкиваюсь, раз уже встал, плаваю неспешно и резвлюсь в волнах.

Так вот у нас полдня и проходит. Потом я подманиваю ее из воды сладкими обещаниями мороженого и веду сполоснуть пресной водой в душе, мы одеваемся в наши шорты-сандалии и едем себе домой. Нет! Сначала за мороженым едем, а потом домой. Что было один раз, когда я по забывчивости направился сразу домой, минуя киоски с мороженым, я даже поминать здесь не хочу. Не знаю, как у дочери, которая выла на разные голоса до икоты всю обратную дорогу и потом еще дома пару часов, а у меня с того раза прям психологическая травма и фобия образовалась.

Сначала за мороженым едем, а домой — потом, закон Природы, по обязательности к исполнению равный запрету смешивания мясного с молочным.

И вот она получила свое мороженое, с салфеткой в свободной руке сидит сзади меня у окна, удовлетворенно наблюдает проплывающие пейзажи и жанровые сцены, уляпывается в то мороженое до ушей и капает им на пол (бля, вчерась я машину гонял на мойку!) и тоже чувствует, что день прошел не зря.

А когда мы вылезаем из машины на нашей стоянке, она, вытирая ладошки, внезапно спрашивает:

— Татусь, а когда я вырасту большая, ты уже умрешь?

И я на пару секунд немею, просмотрев в высоком сжатии фильм, как она растет, заканчивает школу, идет в армию, потом в университет, знакомится с парнем, идет замуж, рожает себе детей, а нам с женой внуков и потом идет немолодая уже за каталкой с моим обернутым в саван телом…

— А-а-а-а, — тяну я, соображая, где я и кто я. — Это… Кузь, я, конечно, умру, но это будет еще не скоро.

Неприятный момент объяснения, что родители когда-нибудь перестают водить на море, покупать мороженое и умирают, на некоторое время отложен, и я, взяв ее за руку, не спеша иду по тени двора к нашему подъезду, домой, где нам сейчас обрадуются, потом покормят обедом, и мы пока временно продолжим жить, имея в запасе Вечность.

Вчера подъезжаю с ночной работы, а Лейка выходит из калитки в школу. Я, когда моя очередь нас с напарником возить, обычно к их с Арсением уходу в школу не успеваю. По телефону руковожу процессом. Вытираю сопли, заплетаю косички, все дистанционно.

А тут подъезжаю, а она выходит навстречу. Случай редкий.

— Па-ап, — говорит Лейка, — можешь ты меня до того угла проводить?

— Чего вдруг? — спрашиваю. — Машин тут нет, дороги всей полсотни метров?

— Пап, там за забором собаки.

Мне неохота, собаки те с мои слезы размером, она всех собак принципиальный друг, чего ей те собаки?

— Лейк, они ж не кусаются, ты ж знаешь. Ты ж их за пузо таскаешь сколько хочешь, странно, что лишай не притащила.

— А они зато лают, — говорит Лейка, — гро-омко…

— У-у-у-у-у, — говорю, — да мы сейчас на них гавкнем пару раз, ты увидишь, что они такую большую Лейку сами боятся. На собаку гавкнуть — первое дело, они сразу забоятся.

Ну постояли у забора, погавкали на них. Со всей серьезностью.

Собаки охренели, проходящие мамаши и бабульки тоже. Но мамаши и бабульки виду не подали, а собаки попрятались и лаять перестали. Любой бы перестал. Борух ужасен после ночи работы.

И я пошел домой гордый, что я такую ее беду помог преодолеть.

Хорошо бы все ее беды я так же легко смог бы преодолеть. Или хотя б с такой готовностью входил в ее положение, как вчера.

И чтоб она и дальше верила, что у меня-то всегда есть про запас верное средство от бед.

Дело было в девяносто четвертом годе. Борух собирался поехать в горы и, будучи в гостях незадолго до отъезда, попросил свою знакомую, тогда менеджера средней руки в средней руки книготорговой конторе:

— Светка, дай почитать чего в поезд.

Светка порылась в куче книжек под батареей на кухне и протянула глянцевую и разноцветную со свирепой мордой на обложке:

— На, вот эту почитай.

Борух повертел книжку в руках, и на лице его, похоже, отразилось некоторое сомнение, годится ли взрослому человеку с репутацией эстета и ценителя такое чтиво, хоть бы и в поезд.

— Читай-читай, — безжалостно сказала Светка, отрезая пути к дальнейшей дискуссии.

И я положил это произведение полиграфического искусства под клапан в рюкзак. Доставал ее пару раз в поезде, но что-то она мне не шла. «Опять какая-то хрень антисталинистская с явной аллюзией на Пронина. Выстрелы-погони», — подумал я про себя, одолев пару страниц и опять засунув ее под клапан. Ну ладно.

В Уллутау, куда мы, собственно, направлялись на сборы, все не радовало. Происходил переход от социалистической альпинистской халявы к частному способу приема и обслуживания горовосходителей, естественно, перво-наперво выразившийся в установке довольно злых тарифов на все, от предоставления коек до проката снаряжения. Пообщавшись с лагерным начальством, встали мы от Уллутау через речку, в месте, по нелепой случайности оказавшемся не собственностью новых владельцев Уллутау и одновременно не территорией заповедника, который на Кавказе везде, где может ступить чья-либо нога.

Сборы шли своим чередом, занятия проходились, зачеты в книжку ставились, погода портилась, водка пилась, песни пелись, Борух постепенно осознавал, что теряет интерес к спортивному альпинизму, делать было совершенно нечего. И Борух отыскал где-то в углу палатки ту разноцветную книжку.

Дело еще и в том, что Борух в тот момент жизни как бы подвис. Не то чтоб переоценка ценностей, но было такое общее состояние, что все надоело, но менять чего-либо было лень, слишком привык. Нужен был толчок — и я его получил. Чтение меня заинтересовало, и настроение улучшилось. Чем-то брала довольно незамысловатая подборка историй из жизни киношного персонажа. Я и сейчас толком этого не могу объяснить, прочтя подобные истории у Бушкова и Громова, у Злотникова и Макса нашего Фрая. Что цепляет в чтении о приключениях героя, которого не бывает и по здравом размышлении быть не может?