— А она где-то есть? — ухмыльнулся Щербатин, который подобные эфирные понятия не признавал в принципе. — Ты ее видел?

— Есть. Обязательно есть, в том числе и военная. Потому что сочиняют песни про парашюты и голубые береты, потому что обвешивают значками солдатские хэбэшки, потому что… Потому что есть. Что, не так?

— Продолжай.

— А что продолжать? Ты можешь представить солдатскую песню о том, как важно защитить ульдров от ивенков? Или как здорово утвердить нетленные принципы Цивилизации?

— А вот и займись! Ты же тут поэт.

— Не буду. Знаю, что не получится. Потому что мы не на войне, а на ярмарке. И нужно нам только одно — побыстрей и подешевле заполучить свое холо.

— А как же наемники, Беня? Они тоже воюют за деньги, а тем не менее у них есть самобытная романтика. Читал «Солдат удачи»?

— Да что наемники? У нас там даже зэки, подыхающие от туберкулеза, поют о себе лирические песни. У нас, Щербатин, чем людям хуже, тем больше они этим гордятся!

— Что тебе надо, Беня? — не выдержал он. — Не хватает солдатских песен у костра? Или нечего записать в дембельский альбом?

— Не знаю… — сдался я. — Все какое-то ненастоящее. Нет стимула терпеть трудности, даже будущее холо не греет.

— Просто ты не знаешь, что даст тебе это холо. Посмотри программы — в казарме стоит большой экран…

— Да видел я. Не греет. Примитив. Нужны настоящие эмоции, а их словно специально вытравливают. У тебя была сегодня утренняя накачка? После того, чем нас пичкали, я хотел бросить свой огнемет и не поддаваться больше всеобщей глупости.

— Ты принимаешь все слишком близко к сердцу, Беня, — поставил диагноз Щербатин. — Не надо поддаваться, надо бороться. Бороться за себя.

— Щербатин, ты же сам говорил, что Цивилизация — предел совершенства. Но живому человеку не нужно математическое совершенство. Нам разлиновали жизнь по клеточкам, и теперь мы должны ходить по ним, собирая в каждой клеточке по зернышку…

— Не по клеточкам, Беня, — тихо, но твердо поправил Щербатин. — Не по клеточкам, а по линиям. По желтым линиям. Или по синим, по красным — смотря какое у тебя холо.

Я все ждал, когда он начнет глумиться. Однако он слушал и, кажется, понимал меня. Возможно, я наконец задел его за живое.

— М-да, что-то в этом есть… — пробормотал он. — Знаешь, что я еще заметил? Никто не знает имени императора.

— Какого императора?

— Вот, ты тоже не знаешь. Ну не императора, а, скажем, президента. Или царя всея Цивилизации. Самого большого человека, одним словом.

— А мне это и неинтересно.

— С одной стороны, это объяснимо, — продолжал Щербатин. — Хорошее правительство никого не интересует, его не замечают.

— А оно здесь хорошее? — тут же усомнился я.

— А что, у тебя есть к нему конкретные претензии?

— Конечно! Людей используют в качестве ограды, а техника…

— Стоп. У тебя есть претензии к правительству? Не к командованию, не к военной администрации, а к высшему правительству?

— Не знаю, — растерялся я. — Ни хорошего, ни плохого сказать не могу. Я его и в глаза-то не видел.

— Верно. Вообще, нет ощущения, что за всей этой Цивилизацией стоит личность или даже группа личностей. Кажется, что нами движет само общество. И не на кого злиться, если что не так.

— Но и славить тоже некого!

— Да-да! А это не кажется тебе странным? Все-таки на войне имя правителя должно что-то значить, однако его даже не знают. И вообще, пропаганда здесь в зачаточном состоянии. Идеи цивилизаторства никого не вдохновляют. Пропагандистский лозунг тут простой — заслужи себе лучшую жизнь. Выплыви из серой массы. Стань выше, чем сосед.

— Но мне этого мало! Я же человек, я не живу хлебом единым. Порядок не может держаться только на кормушке, нужно еще что-то. Патриотизм, например.

— А вот посмотришь, — пообещал Щербатин. — Поживешь, полетаешь, поглядишь на людей. И сам убедишься, крепкая ли это штука — Цивилизация. А если беспокоишься, что твоя нежная душа деградирует, то… Что ж, значит, такая хреновая у тебя душа.

* * *

Перед обедом было построение, сдача анализов медикам, ругань и неразбериха — в общем, все то, что мы уже видели. Командир наш так и не появился, никаких планов на послеобеденное время объявлено не было.

Я с чистой совестью отправился в казарму, чтобы отдохнуть и подсушить вымокшую одежду. Неутомимый Щербатин звал меня осмотреть местные достопримечательности, но я уже вытянулся на кровати и ничего больше не желал.

В казарме стоял гомон и шорох. Пехота занималась в основном тем, что латала одежонку, потрепанную в ратных трудах. Многие разбрелись по территории базы. Некоторые уселись возле большого экрана, по которому с утра до вечера передавали картинки из разных уголков Цивилизации.

«Интересно, есть здесь развлечения, кроме этого экрана? — подумал я. — Обязательно должны быть развлечения, иначе люди охренеют. А может, так и надо, чтобы мы охренели?»

И тут ко мне подошел Нуй. Он присел на край кровати и протянул небольшую коричневую бутылочку.

— Выпей, я больше не хочу.

— Что это?

— Тебе понравится. — Он безмятежно улыбнулся.

Я сделал глоток. Это было что-то сладковатое, слегка щиплющее язык. Впрочем, вкус мне понравился.

— Пей еще, сейчас подействует.

— Что подействует? Это спиртное?

— Ага, вроде того, — кивнул Нуй и снова рассмеялся. Мне и раньше следовало заметить, что он подошел ко мне уже подозрительно веселый.

Я пил маленькими глотками. После однообразного комбикорма любой новый вкус казался наслаждением. Наконец, прикончив бутылочку, поставил ее на пол. Нуй тут же ее подобрал, сунув за пазуху.

Вместо знакомого опьянения пришла какая-то дурашливая веселость. Мы переглянулись с Нуем, не выдержали и рассмеялись.

— Откуда это у тебя? — спросил я. — Тут можно это достать?

— Мне полагается, — сказал Нуй, продолжая улыбаться. — Все-таки второе холо.

— У тебя второе холо? — Я привстал на кровати. — Так какого черта ты еще здесь? Любишь трудности?

Тут я не выдержал и снова рассмеялся, как последний идиот. Глядя на меня, засмеялся и Нуй.

— Побуду еще чуть, — сказал он наконец. — Подкоплю уцим. Там ведь со вторым холо тоже не очень здорово.

— Ну не знаю, — вздохнул я. — Я тут только пару дней сижу, а уже мечтаю поскорей убраться.

— Привыкнешь, — беспечно махнул рукой Нуй. — Тебе просто скучно. Ты еще ничего тут не знаешь, тебе ничего нельзя.

— А тебе что можно, кроме этого? — Я изобразил руками бутылочку, и от этого меня снова пробило на смешок.