последних дней стали облажавшиеся заготконторы, которые (согласно объявлениям) должны были принимать у людей излишки с дач по установленным государственным ценам. Должны были. Но на деле всё вышло не так красиво. То графики сбивались, то тары у них вдруг не было, то ещё что. У всех на слуху были несколько скандальных эпизодов, люди возмущались, писали гневные жалобы — и все ждали, чем же это всё закончится.

Зато садоводческих взносов хватило не только на общую скважину, но и на то, чтоб немного отсыпать улицы гравием. Все радовались, но я довольно скептически ожидала, что не далее как к следующему лету этот гравий укатается в землю почти до бесследности. Ну, ладно, пусть хоть на время каши на дорогах поменьше будет.

Третьей яркой новостью было разрешение обувной иркутской фабрике и нескольким цехам по пошиву лёгкого и верхнего платья (в Иркутске, Шелехове и Ангарске) организовать полностью хозрасчётные бригады, с правом самостоятельно определять выпускаемый ассортимент продукции и устанавливать цены. Последний пункт вызвал чрезвычайно бурные обсуждения, и про нас благополучно все забыли, что нас в высшей степени устраивало.

ПОЧТИ В ОНЛАЙН-РЕЖИМЕ

На самом деле я отчётливо понимала, что так или иначе всё выплывет не далее, чем через пять-десять дней, когда приедет Ставропольский скотовоз. Надо было как-то аккуратно родственникам информацию сообщить. Но только, пожалуйста, не сейчас, когда все вокруг нас толкутся.

К вечеру мама с Женей уехали в город (ему на смену надо было), все потихоньку расползлись ночевать, рассуждая, что на полу становится прохладно, и, может быть, ещё двое-трое выходных — да и пора прекращать поездки до следующей весны, а я постучалась к бабушке.

Баба Рая читала газету — негромко, но выразительно. Я прикрыла дверь, селя рядом с ней на кровать и привалилась к её плечу.

— Что, моя дорогая? — она приобняла меня и поцеловала в висок.

— Да вот, не знаю, как сказать маме, куда мы на самом деле ездили.

Бабушка посмотрела на меня пристально:

— А куда вы ездили?

— В Ставрополь, — как само собой разумеющееся сказала я. Точно таким же тоном можно было сказать: «в соседний магазин» или «в Пивовариху».

— Ты что, с ума сошла? — спросила бабушка.

Я вздохнула.

— Ба-а-аб, ты хоть не начинай. Вспомни, дед когда тебе германскую корову привёз — она того стоила?

— Коне-ечно! — эта корова была предметом особенных воспоминаний. — Три ведра молока в день!

— Вот и эти козы, баба, уникальные. Породистые. Таких в Союзе больше нет. А их хотели распродать по отдельности, считай, на мясо. Счёт на часы шёл. Пришлось срочно лететь.

Бабушка помолчала.

— Как называются-то?

— Альпийские.

— Это чё, откуда они?

— Да там разные. С Австрии есть, с Германии, с Югославии. Но бо́льшая часть с Чехии. С Чехословакии, — поправилась я, всё не могу привыкнуть, что у половины европейских государств названия другие.

— Успели хоть?

— До-о-а! Завтра-послезавтра двинутся в нашу сторону. Там Вовкин отец контролировать остался.

— А вы как прилетели-то? — слегка всполошилась бабушка.

Я усмехнулась:

— Посадили нас на самолёт и всю дорогу караулили, то стюардесса, то милиция. А в Иркутске Вовкин дед встретил.

— Ну, так-то нормально. Другой раз заране* говори, мало что случится.

— Маме-то что скажем?

— Да чёнимуть[27] придумаем.

Однако, матушка успела вперёд нас. К вечеру воскресенья — аккурат, родня рассосалась по домам, и мы остались втроём: бабушка, я и Вовка — к нашим воротам подлетел Женин жигуль, из которого выскочила мама и побежала к дому, потрясая газетой.

— Ольга!!! Это что… — она аж задыхалась, — это что такое?!!

На широком внутреннем развороте очень фотогенично стояли Вовка с отцом и было крупно написано: «ИРКУТСК — СТАВРОПОЛЬЕ» и ещё что-то про «коммунистической партии…» — не разобрала я, газета замелькала передо мной.

— О, это ж Вороновы! — бодро сказала я, всё ещё надеясь спустить ситуацию на тормозах.

— Вороновы?! Вороновы?! А это кто??? — мама потыкала во вторую фотку. На заднем плане, разговаривающая с местными козоводами, в кадр попала я. Да блин!

— Не кричи ты так, молоко пропадёт, — буркнула я. — Ну, съездили. Туда — обратно, пара дней. Не хотела тебя беспокоить…

Я думала, она сейчас взорвётся.

— Чё орёшь-то, правда? — сердито сказала из-за моей спины бабушка. — Не сказали тебе, специально, чтоб ты не нервенничала.

— А ты что, знала? — растерянно спросила мама.

— Конечно, знала! — бабушка взяла у неё из рук газету и прицыкнула зубом: — Хорошо получились! Пойду-ка почитаю.

— Мама!!! Ты почему мне не сказала-то?!

— Да как тебе скажешь? На себя-то посмотри! Докричишься щас, сын без молока останется! Они ж не одни, со взрослым поехали! Вон, в институт…

Короче, не могу больше про это писать. Мама то вроде успокаивалась, то снова начинала возмущаться и кричать, еле как мы её умиротворили. Всё это время Женя с Федькой на руках гулял вокруг жигуля, мудро не влезая в бабские разборки. В конце концов мама с бабушкой ушли в дом, а я подошла к нему. Женя смотрел на меня укоризненно:

— Могла бы и сказать.

— И она бы вот так четыре дня психовала. Оно тебе надо было?

Женя тяжко вздохнул.

— Ты не говорил?

— М-км.

— И не говори. Все целее будем.

Он хмыкнул.

— Удачно хоть съездили-то?

— Надеюсь. Когда груз придёт, тогда и будем судить, мало ли что в пути…

Действительно, мало ли. После обеда в понедельник мы с Вовкой съездили в «Восточку» и узнали, что первая телеграмма пришла: третьего сентября, в восемь утра по Ставропольскому времени, наш скотовоз выехал с базы института. Всё благополучно, все животные здоровы. По нашему времени это произошло в двенадцать дня. Мы рассудили, что вряд ли стоит ожидать особых сообщений прямо сегодня, и договорились с Павлом Евгеньевичем, что будем приезжать каждый день ближе к вечеру, часам к шести — вдруг побольше новостей скопится.

Во вторник нас ожидала телефонограмма (это значит, запись разговора на бумажке) с отчётом за первые сутки. Отчёт был из Самары. За спиной осталось пять областей и республик