– Чего такого он не может? – вскричал Федор Павлович, –«никак не может и ни за что не может»? Ваше преподобие, входить мне аль нет?Принимаете сотрапезника?

– Милости просим от всего сердца, – ответил игумен. –Господа! Позволю ли себе, – прибавил он вдруг, – просить вас от всей души,оставив случайные распри ваши, сойтись в любви и родственном согласии, смолитвой ко Господу, за смиренною трапезою нашей…

– Нет, нет, невозможно, – крикнул как бы не в себе ПетрАлександрович.

– А коли Петру Александровичу невозможно, так и мненевозможно, и я не останусь. Я с тем и шел. Я всюду теперь буду с ПетромАлександровичем: уйдете, Петр Александрович, и я пойду, останетесь – и яостанусь. Родственным-то согласием вы его наипаче кольнули, отец игумен: непризнает он себя мне родственником! Так ли, фон Зон? Вот и фон Зон стоит.Здравствуй, фон Зон.

– Вы… это мне-с? – пробормотал изумленный помещик Максимов.

– Конечно, тебе, – крикнул Федор Павлович. – А то кому же?Не отцу же игумену быть фон Зоном!

– Да ведь и я не фон Зон, я Максимов.

– Нет, ты фон Зон. Ваше преподобие, знаете вы, что такое фонЗон? Процесс такой уголовный был: его убили в блудилище – так, кажется, у вассии места именуются, – убили и ограбили и, несмотря на его почтенные лета,вколотили в ящик, закупорили и из Петербурга в Москву отослали в багажномвагоне, за нумером. А когда заколачивали, то блудные плясавицы пели песни ииграли на гуслях, то есть на фортоплясах. Так вот это тот самый фон Зон и есть.Он из мертвых воскрес, так ли, фон Зон?

– Что же это такое? Как же это? – послышались голоса вгруппе иеромонахов.

– Идем! – крикнул Петр Александрович, обращаясь к Калганову.

– Нет-с, позвольте! – визгливо перебил Федор Павлович,шагнув еще шаг в комнату, – позвольте и мне довершить. Там в келье ославилименя, что я будто бы непочтительно вел себя, а именно тем, что про пескариковкрикнул. Петр Александрович Миусов, родственник мой, любит, чтобы в речи былоplus de noblesse que de sincerite,[7] а я, обратно, люблю, чтобы в моей речибыло plus de sincerite que de noblesse,[8] и – наплевать на noblesse![9] Такли, фон Зон? Позвольте, отец игумен, я хоть и шут и представляюсь шутом, но ярыцарь чести и хочу высказать. Да-с, я рыцарь чести, а в Петре Александровиче –прищемленное самолюбие и ничего больше. Я и приехал-то, может быть, сюдадавеча, чтобы посмотреть да высказать. У меня здесь сын Алексей спасается; яотец, я об его участи забочусь и должен заботиться. Я все слушал дапредставлялся, да и смотрел потихоньку, а теперь хочу вам и последний актпредставления проделать. У нас ведь как? У нас что падает, то уж и лежит. У насчто раз упало, то уж и вовеки лежи. Как бы не так-с! Я встать желаю. Отцы святые,я вами возмущен. Исповедь есть великое таинство, пред которым и я благоговею иготов повергнуться ниц, а тут вдруг там в келье все на коленках и исповедуютсявслух. Разве вслух позволено исповедоваться? Святыми отцами установленоисповедание на ухо, тогда только исповедь ваша будет таинством, и это издревле.А то как я ему объясню при всех, что я, например, то и то… ну то есть то и то,понимаете? Иногда ведь и сказать неприлично. Так ведь это скандал! Нет, отцы, свами тут, пожалуй, в хлыстовщину втянешься… Я при первом же случае напишу всинод, а сына своего Алексея домой возьму…

Здесь нотабене. Федор Павлович слышал, где в колоколазвонят. Были когда-то злые сплетни, достигшие даже до архиерея (не только понашему, но и в других монастырях, где установилось старчество), что будтослишком уважаются старцы, в ущерб даже сану игуменскому, и что, между прочим,будто бы старцы злоупотребляют таинством исповеди и проч., и проч. Обвинениянелепые, которые и пали в свое время сами собой и у нас, и повсеместно. Ноглупый дьявол, который подхватил и нес Федора Павловича на его собственныхнервах куда-то все дальше и дальше в позорную глубину, подсказал ему это бывшееобвинение, в котором Федор Павлович сам не понимал первого слова. Да ивысказать-то его грамотно не сумел, тем более что на этот раз никто в кельестарца на коленях не стоял и вслух не исповедовался, так что Федор Павловичничего не мог подобного сам видеть и говорил лишь по старым слухам и сплетням,которые кое-как припомнил. Но, высказав свою глупость, он почувствовал, чтосморозил нелепый вздор, и вдруг захотелось ему тотчас же доказать слушателям, апуще всего себе самому, что сказал он вовсе не вздор. И хотя он отлично знал,что с каждым будущим словом все больше и нелепее будет прибавлять к сказанномууже вздору еще такого же, – но уж сдержать себя не мог и полетел как с горы.

– Какая подлость! – крикнул Петр Александрович.

– Простите, – сказал вдруг игумен. – Было сказано издревле:«И начат глаголати на мя многая некая, даже и до скверных некиих вещей. Аз жевся слышав, глаголах в себе: се врачество Иисусово есть и послал исцелититщеславную душу мою». А потому и мы благодарим вас с покорностью, гостьдрагоценный!

И он поклонился Федору Павловичу в пояс.

– Те-те-те! Ханжество и старые фразы! Старые фразы и старыежесты! Старая ложь и казенщина земных поклонов! Знаем мы эти поклоны! «Поцелуйв губы и кинжал в сердце», как в «Разбойниках» Шиллера. Не люблю, отцы, фальши,а хочу истины! Но не в пескариках истина, и я это провозгласил! Отцы монахи,зачем поститесь? Зачем вы ждете за это себе награды на небеси? Так ведь из-заэтакой награды и я пойду поститься! Нет, монах святой, ты будь-ка добродетеленв жизни, принеси пользу обществу, не заключаясь в монастыре на готовые хлеба ине ожидая награды там наверху, – так это-то потруднее будет. Я тоже ведь, отецигумен, умею складно сказать. Что у них тут наготовлено? – подошел он к столу.– Портвейн старый Фактори, медок разлива братьев Елисеевых, ай да отцы! Непохоже ведь на пескариков. Ишь бутылочек-то отцы наставили, хе-хе-хе! А кто этовсе доставлял сюда? Это мужик русский, труженик, своими мозольными рукамизаработанный грош сюда несет, отрывая его от семейства и от нуждгосударственных! Ведь вы, отцы святые, народ сосете!

– Это уж совсем недостойно с вашей стороны, – проговорилотец Иосиф. Отец Паисий упорно молчал. Миусов бросился бежать из комнаты, а заним и Калганов.

– Ну, отцы, и я за Петром Александровичем! Больше я к вам неприду, просить будете на коленях, не приду. Тысячу рубликов я вам прислал, таквы опять глазки навострили, хе-хе-хе! Нет, еще не прибавлю. Мщу за моюпрошедшую молодость, за все унижение мое! – застучал он кулаком по столу вприпадке выделанного чувства. – Много значил этот монастырек в моей жизни!Много горьких слез я из-за него пролил! Вы жену мою, кликушу, восставлялипротив меня. Вы меня на семи соборах проклинали, по околотку разнесли!Довольно, отцы, нынче век либеральный, век пароходов и железных дорог. Нитысячи, ни ста рублей, ни ста копеек, ничего от меня не получите!