Опять нотабене. Никогда и ничего такого особенного не значилнаш монастырь в его жизни, и никаких горьких слез не проливал он из-за него. Ноон до того увлекся выделанными слезами своими, что на одно мгновение чуть былосебе сам не поверил; даже заплакал было от умиления; но в тот же мигпочувствовал, что пора поворачивать оглобли назад. Игумен на злобную ложь егонаклонил голову и опять внушительно произнес:

– Сказано снова: «Претерпи смотрительне находящее на тяневольно бесчестие с радостию, и да не смутишися, ниже возненавидишибесчестящего тя». Так и мы поступим.

– Те-те-те, вознепщеваху! и прочая галиматья! Непщуйте,отцы, а я пойду. А сына моего Алексея беру отселе родительскою властию моеюнавсегда. Иван Федорович, почтительнейший сын мой, позвольте вам приказать замною следовать! Фон Зон, чего тебе тут оставаться! Приходи сейчас ко мне вгород. У меня весело. Всего верстушка какая-нибудь, вместо постного-то маслаподам поросенка с кашей; пообедаем; коньячку поставлю, потом ликерцу; мамуровкаесть… Эй, фон Зон, не упускай своего счастия!

Он вышел, крича и жестикулируя. Вот в это-то мгновениеРакитин и увидел его выходящего и указал Алеше.

– Алексей! – крикнул ему издали отец, завидев его, – сегодняже переезжай ко мне совсем, и подушку и тюфяк тащи, и чтобы твоего духу здесьне пахло.

Алеша остановился как вкопанный, молча и внимательнонаблюдая сцену. Федор Павлович между тем влез в коляску, а за ним, даже и необоротившись к Алеше проститься, молча и угрюмо стал было влезать ИванФедорович. Но тут произошла еще одна паясническая и невероятная почти сцена,восполнившая эпизод. Вдруг у подножки коляски появился помещик Максимов. Онприбежал запыхавшись, чтобы не опоздать. Ракитин и Алеша видели, как он бежал.Он так спешил, что в нетерпении занес уже ногу на ступеньку, на которой ещестояла левая нога Ивана Федоровича, и, схватившись за кузов, стал былоподпрыгивать в коляску.

– И я, и я с вами! – выкрикивал он, подпрыгивая, смеясьмелким веселым смешком, с блаженством в лице и на все готовый, – возьмите именя!

– Ну не говорил ли я, – восторженно крикнул Федор Павлович,– что это фон Зон! Что это настоящий воскресший из мертвых фон Зон! Да как тывырвался оттуда? Что ты там нафонзонил такого и как ты-то мог от обеда уйти?Ведь надо же медный лоб иметь! У меня лоб, а я, брат, твоему удивляюсь! Прыгай,прыгай скорей! Пусти его, Ваня, весело будет. Он тут как-нибудь в ногахполежит. Полежишь, фон Зон? Али на облучок его с кучером примостить?.. Прыгайна облучок, фон Зон!..

Но Иван Федорович, усевшийся уже на место, молча и изо всейсилы вдруг отпихнул в грудь Максимова, и тот отлетел на сажень. Если не упал,то только случайно.

– Пошел! – злобно крикнул кучеру Иван Федорович.

– Ну чего же ты? Чего же ты? Зачем ты его так? – вскинулсяФедор Павлович, но коляска уже поехала. Иван Федорович не ответил.

– Ишь ведь ты! – помолчав две минуты, проговорил опять ФедорПавлович, косясь на сынка. – Сам ведь ты весь этот монастырь затеял, самподстрекал, сам одобрял, чего ж теперь сердишься?

– Полно вам вздор толочь, отдохните хоть теперь немного, –сурово отрезал Иван Федорович.

Федор Павлович опять помолчал с две минуты.

– Коньячку бы теперь хорошо, – сентенциозно заметил он. НоИван Федорович не ответил.

– Доедем, и ты выпьешь.

Иван Федорович все молчал.

Федор Павлович подождал еще минуты с две.

– А Алешку-то я все-таки из монастыря возьму, несмотря нато, что вам это очень неприятно будет, почтительнейший Карл фон Мор.

Иван Федорович презрительно вскинул плечами и, отворотясь,стал смотреть на дорогу. Затем уж до самого дома не говорили.

Дом Федора Павловича Карамазова стоял далеко не в самомцентре города, но и не совсем на окраине. Был он довольно ветх, но наружностьимел приятную: одноэтажный, с мезонином, окрашенный серенькою краской и скрасною железною крышкой. Впрочем, мог еще простоять очень долго, былпоместителен и уютен. Много было в нем разных чуланчиков, разных пряток инеожиданных лесенок. Водились в нем крысы, но Федор Павлович на них не вполнесердился: «Все же не так скучно по вечерам, когда остаешься один». А ондействительно имел обыкновение отпускать слуг на ночь во флигель и в доме самзапирался один на всю ночь. Флигель этот стоял на дворе, был обширен и прочен;в нем же определил Федор Павлович быть и кухне, хотя кухня была и в доме: нелюбил он кухонного запаха, и кушанье приносили через двор зимой и летом. Вообщедом был построен на большую семью: и господ, и слуг можно было бы поместитьвпятеро больше. Но в момент нашего рассказа в доме жил лишь Федор Павлович сИваном Федоровичем, а в людском флигеле всего только три человека прислуги:старик Григорий, старуха Марфа, его жена, и слуга Смердяков, еще молодойчеловек. Приходится сказать несколько поподробнее об этих трех служебных лицах.О старике Григории Васильевиче Кутузове мы, впрочем, уже говорили довольно. Этобыл человек твердый и неуклонный, упорно и прямолинейно идущий к своей точке,если только эта точка по каким-нибудь причинам (часто удивительно нелогическим)становилась пред ним как непреложная истина. Вообще говоря, он был честен инеподкупен. Жена его, Марфа Игнатьевна, несмотря на то что пред волей мужабеспрекословно всю жизнь склонялась, ужасно приставала к нему, например, тотчаспосле освобождения крестьян, уйти от Федора Павловича в Москву и там начатькакую-нибудь торговлишку (у них водились кое-какие деньжонки); но Григорийрешил тогда же и раз навсегда, что баба врет, «потому что всякая бабабесчестна», но что уходить им от прежнего господина не следует, каков бы он тамсам ни был, «потому что это ихний таперича долг».

– Ты понимаешь ли, что есть долг? – обратился он к МарфеИгнатьевне.

– Про долг я понимаю, Григорий Васильевич, но какой нам тутдолг, чтобы нам здесь оставаться, того ничего не пойму, – ответила твердо МарфаИгнатьевна.

– И не понимай, а оно так будет. Впредь молчи.

Так и вышло: они не ушли, а Федор Павлович назначил имжалованье, небольшое, и жалованье выплачивал. Григорий знал к тому же, что онна барина имеет влияние неоспоримое. Он чувствовал это, и это было справедливо:хитрый и упрямый шут, Федор Павлович, очень твердого характера «в некоторыхвещах жизни», как он сам выражался, бывал, к собственному удивлению своему,весьма даже слабоват характером в некоторых других «вещах жизни». И он сам зналв каких, знал и боялся многого. В некоторых вещах жизни надо было держать уховостро, и при этом тяжело было без верного человека, а Григорий был человеквернейший. Даже так случалось, что Федор Павлович много раз в продолжение своейкарьеры мог быть бит, и больно бит, и всегда выручал Григорий, хотя каждый разпрочитывал ему после того наставление. Но одни побои не испугали бы ФедораПавловича: бывали высшие случаи, и даже очень тонкие и сложные, когда ФедорПавлович и сам бы не в состоянии, пожалуй, был определить ту необычайнуюпотребность в верном и близком человеке, которую он моментально и непостижимовдруг иногда начинал ощущать в себе. Это были почти болезненные случаи:развратнейший и в сладострастии своем часто жестокий, как злое насекомое, ФедорПавлович вдруг ощущал в себе иной раз, пьяными минутами, духовный страх инравственное сотрясение, почти, так сказать, даже физически отзывавшееся в душеего. «Душа у меня точно в горле трепещется в эти разы», – говаривал он иногда.Вот в эти-то мгновения он и любил, чтобы подле, поблизости, пожалуй хоть и не втой комнате, а во флигеле, был такой человек, преданный, твердый, совсем нетакой, как он, не развратный, который хотя бы все это совершающееся беспутствои видел и знал все тайны, но все же из преданности допускал бы это все, непротивился, главное – не укорял и ничем бы не грозил, ни в сем веке, ни вбудущем; а в случае нужды так бы и защитил его, – от кого? От кого-тонеизвестного, но страшного и опасного. Дело было именно в том, чтобы былнепременно другой человек, старинный и дружественный, чтобы в больную минутупозвать его, только с тем чтобы всмотреться в его лицо, пожалуй переброситьсясловцом, совсем даже посторонним каким-нибудь, и коли он ничего, не сердится,то как-то и легче сердцу, а коли сердится, ну, тогда грустней. Случалось (но,впрочем, чрезвычайно редко), что Федор Павлович шел даже ночью во флигельбудить Григория, чтобы тот на минутку пришел к нему. Тот приходил, и ФедорПавлович заговаривал о совершеннейших пустяках и скоро отпускал, иногда даже снасмешечкой и шуточкой, а сам, плюнув, ложился спать и спал уже сномправедника. Нечто в этом роде случилось с Федором Павловичем и по приездеАлеши. Алеша «пронзил его сердце» тем, что «жил, все видел и ничего не осудил».Мало того, принес с собою небывалую вещь: совершенное отсутствие презрения кнему, старику, напротив – всегдашнюю ласковость и совершенно натуральнуюпрямодушную привязанность к нему, столь мало ее заслужившему. Все это было длястарого потаскуна и бессемейника совершенным сюрпризом, совсем для него,любившего доселе одну лишь «скверну», неожиданным. По уходе Алеши он призналсясебе, что понял кое-что, чего доселе не хотел понимать.