Алеша, выслушав приказание отца, которое тот выкрикнул емуиз коляски, уезжая из монастыря, оставался некоторое время на месте в большомнедоумении. Не то чтоб он стоял как столб, с ним этого не случалось. Напротив,он, при всем беспокойстве, успел тотчас же сходить на кухню игумена иразузнать, что наделал вверху его папаша. Затем, однако, пустился в путь,уповая, что по дороге к городу успеет как-нибудь разрешить томившую его задачу.Скажу заранее: криков отца и приказания переселиться домой, «с подушками итюфяком», он не боялся нимало. Он слишком хорошо понял, что приказаниепереезжать, вслух и с таким показным криком, дано было «в увлечении», таксказать даже для красоты, – вроде как раскутившийся недавно в их же городкемещанин, на своих собственных именинах, и при гостях, рассердясь на то, что емуне дают больше водки, вдруг начал бить свою же собственную посуду, рвать свое иженино платье, разбивать свою мебель и, наконец, стекла в доме и все опять-такидля красы; и все в том же роде, конечно, случилось теперь и с папашей.Назавтра, конечно, раскутившийся мещанин, отрезвившись, пожалел разбитые чашкии тарелки. Алеша знал, что и старик назавтра же наверно отпустит его опять вмонастырь, даже сегодня же, может, отпустит. Да и был он уверен вполне, чтоотец кого другого, а его обидеть не захочет. Алеша уверен был, что его и навсем свете никто и никогда обидеть не захочет, даже не только не захочет, но ине может. Это было для него аксиомой, дано раз навсегда, без рассуждений, и онв этом смысле шел вперед, безо всякого колебания.

Но в эту минуту в нем копошилась некоторая другая боязнь,совсем другого рода, и тем более мучительная, что он ее и сам определить бы немог, именно боязнь женщины, и именно Катерины Ивановны, которая так настоятельноумоляла его давешнею, переданною ему госпожою Хохлаковою, запиской прийти к нейдля чего-то. Это требование и необходимость непременно пойти вселила сразукакое-то мучительное чувство в его сердце, и все утро, чем далее, тем более,все больнее и больнее в нем это чувство разбаливалось, несмотря на всепоследовавшие затем сцены и приключения в монастыре, и сейчас у игумена, ипроч., и проч. Боялся он не того, что не знал, о чем она с ним заговорит и чтоон ей ответит. И не женщины вообще он боялся в ней: женщин он знал, конечно,мало, но все-таки всю жизнь, с самого младенчества и до самого монастыря,только с ними одними и жил. Он боялся вот этой женщины, именно самой КатериныИвановны. Он боялся ее с самого того времени, как в первый раз ее увидал. Видалже он ее всего только раз или два, даже три пожалуй, вымолвил даже однаждыслучайно с ней несколько слов. Образ ее вспоминался ему как красивой, гордой ивластной девушки. Но не красота ее мучила его, а что-то другое. Вот именно этанеобъяснимость его страха и усиливала в нем теперь этот страх. Цели этойдевушки были благороднейшие, он знал это; она стремилась спасти брата егоДмитрия, пред ней уже виноватого, и стремилась из одного лишь великодушия. Ивот, несмотря на сознание и на справедливость, которую не мог же он не отдатьвсем этим прекрасным и великодушным чувствам, по спине его проходил мороз, чемближе он подвигался к ее дому.

Он сообразил, что брата Ивана Федоровича, который был с неютак близок, он у нее не застанет: брат Иван наверно теперь с отцом. Дмитрия жене застанет еще вернее, и ему предчувствовалось почему. Итак, разговор ихсостоится наедине. Хотелось бы очень ему повидать прежде этого роковогоразговора брата Дмитрия и забежать к нему. Не показывая письма, он бы мог с нимчто-нибудь перемолвить. Но брат Дмитрий жил далеко и наверно теперь тоже недома. Постояв с минуту на месте, он решился наконец окончательно. Перекрестивсебя привычным и спешным крестом и сейчас же чему-то улыбнувшись, он твердонаправился к своей страшной даме.

Дом ее он знал. Но если бы пришлось пойти на Большую улицу,потом через площадь и проч., то было бы довольно не близко. Наш небольшойгородок чрезвычайно разбросан, и расстояния в нем бывают довольно большие.Притом его ждал отец, может быть не успел еще забыть своего приказания, мограскапризиться, а потому надо было поспешить, чтобы поспеть туда и сюда.Вследствие всех этих соображений он и решился сократить путь, пройдя задами, авсе эти ходы он знал в городке как пять пальцев. Задами значило почти бездорог, вдоль пустынных заборов, перелезая иногда даже через чужие плетни, минуячужие дворы, где, впрочем, всякий-то его знал и все с ним здоровались. Такимпутем он мог выйти на Большую улицу вдвое ближе. Тут в одном месте ему пришлосьпроходить даже очень близко от отцовского дома, именно мимо соседского сотцовским сада, принадлежавшего одному ветхому маленькому закривившемусядомишке в четыре окна. Обладательница этого домишка была, как известно былоАлеше, одна городская мещанка, безногая старуха, которая жила со своею дочерью,бывшею цивилизованной горничной в столице, проживавшею еще недавно все погенеральским местам, а теперь уже с год, за болезнию старухи, прибывшею домой ищеголявшею в шикарных платьях. Эта старуха и дочка впали, однако, в страшнуюбедность и даже ходили по соседству на кухню к Федору Павловичу за супом ихлебом ежедневно. Марфа Игнатьевна им отливала с охотой. Но дочка, приходя засупом, платьев своих ни одного не продала, а одно из них было даже с предлиннымхвостом. О последнем обстоятельстве Алеша узнал, и уж конечно совсем случайно,от своего друга Ракитина, которому решительно все в их городишке было известно,и, узнав, позабыл, разумеется, тотчас. Но, поравнявшись теперь с садом соседки,он вдруг вспомнил именно про этот хвост, быстро поднял понуренную изадумавшуюся свою голову и … наткнулся вдруг на самую неожиданную встречу.

За плетнем в соседском саду, взмостясь на что-то, стоял,высунувшись по грудь, брат его Дмитрий Федорович и изо всех сил делал емуруками знаки, звал его и манил, видимо боясь не только крикнуть, но дажесказать вслух слово, чтобы не услышали. Алеша тотчас подбежал к плетню.

– Хорошо, что ты сам оглянулся, а то я чуть было тебе некрикнул, – радостно и торопливо прошептал ему Дмитрий Федорович. – Полезайсюда! Быстро! Ах, как славно, что ты пришел. Я только что о тебе думал…

Алеша и сам был рад и недоумевал только, как перелезть черезплетень. Но «Митя» богатырскою рукой подхватил его локоть и помог скачку.Подобрав подрясник, Алеша перескочил с ловкостью босоногого городскогомальчишки.

– Ну и гуляй, идем! – восторженным шепотом вырвалось у Мити.

– Куда же, – шептал и Алеша, озираясь во все стороны и видясебя в совершенно пустом саду, в котором никого, кроме их обоих, не было. Садбыл маленький, но хозяйский домишко все-таки стоял от них не менее как шагах впятидесяти. – Да тут никого нет, чего ты шепчешь?

– Чего шепчу? Ах, черт возьми, – крикнул вдруг ДмитрийФедорович самым полным голосом, – да чего же я шепчу? Ну, вот сам видишь, какможет выйти вдруг сумбур природы. Я здесь на секрете и стерегу секрет.Объяснение впредь, но, понимая, что секрет, я вдруг и говорить стал секретно, ишепчу как дурак, тогда как не надо. Идем! Вон куда! До тех пор молчи.Поцеловать тебя хочу!