– Простите! Простите все! – проговорил он, откланиваясь навсе стороны своим гостям.

Дмитрий Федорович стоял несколько мгновений как пораженный:ему поклон в ноги – что такое? Наконец вдруг вскрикнул: «О Боже!» – и, закрывруками лицо, бросился вон из комнаты. За ним повалили гурьбой и все гости, отсмущения даже не простясь и не откланявшись хозяину. Одни только иеромонахи опятьподошли под благословение.

– Это что же он в ноги-то, это эмблема какая-нибудь? –попробовал было разговор начать вдруг почему-то присмиревший Федор Павлович, ник кому, впрочем, не осмеливаясь обратиться лично. Они все выходили в эту минутуиз ограды скита.

– Я за сумасшедший дом и за сумасшедших не отвечаю, – тотчасже озлобленно ответил Миусов, – но зато избавлю себя от вашего общества, ФедорПавлович, и поверьте, что навсегда. Где этот давешний монах?..

Но «этот монах», то есть тот, который приглашал их давеча наобед к игумену, ждать себя не заставил. Он тут же встретил гостей, тотчас жекак они сошли с крылечка из кельи старца, точно дожидал их все время.

– Сделайте одолжение, почтенный отец, засвидетельствуйте всемое глубокое уважение отцу игумену и извините меня лично, Миусова, пред еговысокопреподобием в том, что по встретившимся внезапно непредвиденнымобстоятельствам ни за что не могу иметь честь принять участие в его трапезе,несмотря на все искреннейшее желание мое, – раздражительно проговорил монахуПетр Александрович.

– А ведь непредвиденное-то обстоятельство – это ведь я! –сейчас же подхватил Федор Павлович. – Слышите, отец, это Петр Александрович сомной не желает вместе оставаться, а то бы он тотчас пошел. И пойдете, ПетрАлександрович, извольте пожаловать к отцу игумену, и – доброго вам аппетита!Знайте, что это я уклонюсь, а не вы. Домой, домой, дома поем, а здесь чувствуюсебя неспособным, Петр Александрович, мой любезнейший родственник.

– Не родственник я вам и никогда им не был, низкий вычеловек!

– Я нарочно и сказал, чтобы вас побесить, потому что вы отродства уклоняетесь, хотя все-таки вы родственник, как ни финтите, по святцамдокажу; за тобой, Иван Федорович, я в свое время лошадей пришлю, оставайся,если хочешь, и ты. Вам же, Петр Александрович, даже приличие велит теперьявиться к отцу игумену, надо извиниться в том, что мы с вами там накутили…

– Да правда ли, что вы уезжаете? Не лжете ли вы?

– Петр Александрович, как же бы я посмел после того, чтослучилось! Увлекся, простите, господа, увлекся! И, кроме того, потрясен! Да истыдно. Господа, у иного сердце как у Александра Македонского, а у другого –как у собачки Фидельки. У меня – как у собачки Фидельки. Обробел! Ну как послетакого эскапада да еще на обед, соусы монастырские уплетать? Стыдно, не могу,извините!

«Черт его знает, а ну как обманывает!» – остановился враздумье Миусов, следя недоумевающим взглядом за удалявшимся шутом. Тотобернулся и, заметив, что Петр Александрович за ним следит, послал ему рукоюпоцелуй.

– Вы-то идете к игумену? – отрывисто спросил Миусов ИванаФедоровича.

– Почему же нет? К тому же я особенно приглашен игуменом ещевчерашнего дня.

– К несчастию, я действительно чувствую себя почти внеобходимости явиться на этот проклятый обед, – все с тою же горькоюраздражительностью продолжал Миусов, даже и не обращая внимания, что монашекслушает. – Хоть там-то извиниться надо за то, что мы здесь натворили, иразъяснить, что это не мы… Как вы думаете?

– Да, надо разъяснить, что это не мы. К тому же батюшки небудет, – заметил Иван Федорович.

– Да еще же бы с вашим батюшкой! Проклятый этот обед!

И однако, все шли. Монашек молчал и слушал. Дорогой черезпесок он только раз лишь заметил, что отец игумен давно уже ожидают и что болееполучаса опоздали. Ему не ответили. Миусов с ненавистью посмотрел на ИванаФедоровича.

«А ведь идет на обед как ни в чем не бывало! – подумал он. –Медный лоб и карамазовская совесть».

Алеша довел своего старца в спаленку и усадил на кровать.Это была очень маленькая комнатка с необходимою мебелью; кровать была узенькая,железная, а на ней вместо тюфяка один только войлок. В уголку, у икон, стоялналой, а на нем лежали крест и Евангелие. Старец опустился на кровать вбессилии; глаза его блестели, и дышал он трудно. Усевшись, он пристально и какбы обдумывая нечто посмотрел на Алешу.

– Ступай, милый, ступай, мне и Порфирия довольно, а ты поспеши.Ты там нужен, ступай к отцу игумену, за обедом и прислужи.

– Благословите здесь остаться, – просящим голосом вымолвилАлеша.

– Ты там нужнее. Там миру нет. Прислужишь и пригодишься.Подымутся беси, молитву читай. И знай, сынок (старец любил его так называть),что и впредь тебе не здесь место. Запомни сие, юноша. Как только сподобит Богпреставиться мне – и уходи из монастыря. Совсем иди.

Алеша вздрогнул.

– Чего ты? Не здесь твое место пока. Благословляю тебя навеликое послушание в миру. Много тебе еще странствовать. И ожениться долженбудешь, должен. Все должен будешь перенести, пока вновь прибудеши. А дела многобудет. Но в тебе не сомневаюсь, потому и посылаю тебя. С тобой Христос. Сохраниего, и он сохранит тебя. Горе узришь великое и в горе сем счастлив будешь. Воттебе завет: в горе счастья ищи. Работай, неустанно работай. Запомни слово моеотныне, ибо хотя и буду еще беседовать с тобой, но не только дни, а и часы моисочтены.

В лице Алеши опять изобразилось сильное движение. Углы губего тряслись.

– Чего же ты снова? – тихо улыбнулся старец. – Пусть мирскиеслезами провожают своих покойников, а мы здесь отходящему отцу радуемся.Радуемся и молим о нем. Оставь же меня. Молиться надо. Ступай и поспеши. Околобратьев будь. Да не около одного, а около обоих.

Старец поднял руку благословить. Возражать было невозможно,хотя Алеше чрезвычайно хотелось остаться. Хотелось ему еще спросить, и даже сязыка срывался вопрос: «Что предозначал этот земной поклон брату Дмитрию?» – ноон не посмел спросить. Он знал, что старец и сам бы, без вопроса, емуразъяснил, если бы можно было. Но значит, не было на то его воли. А поклон этотстрашно поразил Алешу; он веровал слепо, что в нем был таинственный смысл.Таинственный, а может быть, и ужасный. Когда он вышел за ограду скита, чтобыпоспеть в монастырь к началу обеда у игумена (конечно, чтобы только прислужитьза столом), у него вдруг больно сжалось сердце, и он остановился на месте: предним как бы снова прозвучали слова старца, предрекавшего столь близкую кончинусвою. Что предрекал, да еще с такою точностию, старец, то должно было случитьсянесомненно, Алеша веровал тому свято. Но как же он останется без него, как жебудет он не видеть его, не слышать его? И куда он пойдет? Велит не плакать иидти из монастыря, Господи! Давно уже Алеша не испытывал такой тоски. Он пошелпоскорее лесом, отделявшим скит от монастыря, и, не в силах даже выносить своимысли, до того они давили его, стал смотреть на вековые сосны по обеим сторонамлесной дорожки. Переход был не длинен, шагов в пятьсот, не более; в этот часникто бы не мог и повстречаться, но вдруг на первом изгибе дорожки он заметилРакитина. Тот поджидал кого-то.