Пьер что-то невнятно буркнул с набитым ртом. Проглотил еду.

— А я слыхал, но думал, что так, брешут люди от скуки…

— Что брешут?

— У нас на кухне по вечерам народ собирался, любил страшные истории рассказывать. Говорят, под Лютецией много таких ходов. Она на известняковых холмах стоит, а известняк легко вырубается. Город-то ещё римляне ставили, с тех пор много нарубили. Сперва крепость строили, потом замки, стены, дома. Много камня нужно было. Вот от каменоломен ходы и остались. А когда Лютецию столицей объявили — понаехало господ, настроили для них жилья, понарыли новых ходов. Это нас куда-то туда занесло, точно тебе говорю!

Назар отхлебнул вкусной колодезной воды, задумался.

— У кого бы поспрошать? Здесь все — люди вроде и простые, а себе на уме, в горстку… Наверняка знают!

— Масло и фонари возьмём в кладовой, мне разрешено туда ходить, — продолжил Пьер. — Там же чуток съестным разживёмся, авось не объедим монахов-то… Ты, раз со мной идёшь, Туку своему бумажку оставь, чтобы тревогу-то не объявлял; ну, придумай сам что-нибудь…

— Ага.

Назар с удовольствием поглядел на окрепшие руки. Сейчас ещё десять молитв, сидя в «цветке» — и он будет как новенький! И поесть бы ещё потом… Пожалуй, таким голодным он не чувствовал себя со времён сиротских скитаний в Константинополе.

— А, вот что хотел ещё спросить: что там за клубок перед нами прыгал? — вдруг добавил Пьер. — Твоя работа?

— Клубок? — Назар потёр переносицу, вспоминая мохнатый мячик с торчащими во все стороны нитками. — Ах, клубок…

И завис.

Отмер он минут через пять, не раньше.

— Точно, клубок. — Яростно почесал в затылке. — Ишь ты… Как у Бабки Ёжки, что ли? Путеводный?

***

Утро порой бывает весьма щедрым на подарки, причём не всегда приятные. Гуляк и кутил оно награждает жесточайшей головной болью и сожалениями о минувшем дне, и уж тем более — ночи; пожилых людей встречает не слишком приятными ощущениями — онемевшим телом или болями в пояснице, да много чем ещё… И только, наверное, молоденькие девушки и юноши долго сохраняют эту удивительную способность — радоваться каждому восходу, словно первому, долгожданному и единственному, и напрочь забывают о неприятностях дня минувшего. Для них он канул в Лету, во тьму, вместе с растаявшей ночью.

Может, так и надо?

Но Ирис не любила философствовать, во всяком случае — с утра. Верная своей привычке, она чуть свет была уже в саду, помогала проснуться захиревшим от долгого невнимания лилиям, похвалила пионы за пышность цветения, подтолкнула к росту приунывшую поросль розмарина и базилика… А ещё раньше наведалась на чердак. Над мансардным этажом, оказывается, возвышался и чердачок; новая хозяйка не преминула сунуть туда любопытный нос, ибо вчера, проходя с инспекцией по убранным комнатам, на самый верх заглянуть просто-напросто забыла. А вот теперь — оценила по достоинству исполнительность и прилежание слуг из дома де Камилле: маленькое помещение под крышей вычистили до блеска, старый хлам отсортировали и снесли в угол, прикрыв рогожами, а несколько круглых окошек отмыли до невидимости стекла. Теперь из них открывался превосходный вид на восходящее над столичными шпилями и башнями, кровлями и флюгерами солнце.

Слуги Филиппа…

С одобрением оглядывая посыпанную свежим песком садовую дорожку, Ирис вновь вспомнила о них, а заодно и об их господине. И смешалась. Как ей теперь к нему относиться?

За каждым знаком внимания, за очередным вежливым словом, сказанным, возможно, безо всякого подтекста или задней мысли ей теперь будет чудиться одно и то же: стремление очаровать её, увлечь и… связать замужеством. Каким бы нейтральным не было её прежнее отношение к Филиппу — никуда не деться от знания горькой истины: ему приказали на ней жениться. И он согласился. Да, раскаялся, да передумал. Но попыток её обаять не оставит, ибо…

Ей вдруг стало жарко.

Ибо хочет стать достойным?.. Так, кажется?

Означает ли это, что и впрямь его чувства сильны настолько, что он осмелился спорить с королём?

Нет, не может быть. Филипп де Камилле настолько человек долга… он прямо-таки пропитан верностью и честью, что представить его бунтовщиком невозможно.

И всё же…

Вспыхнув до кончиков ушей, она, чтобы скрыть от самой себя смущение, нагнулась, и принялась яростно обрывать крошечные пока макушки мяты — для утреннего чая. Ах, на что он ей сдался, этот граф! Она ещё с Джафаром не разобралась, а после разговора с матушкой-настоятельницей всё перемешалось в голове. Какой-то был во всём сказанном аббатисой, намёк, желание что-то приоткрыть…

Зажатые в тёплой горсти, листочки пачкали ладонь соком и одуряюще резко пахли. Но Ирис о них забыла.

Как ей во всём разобраться?

Она пришла к единственному, пожалуй, правильному выводу: вместо того, чтобы гадать, права или нет — нужно встречаться. Разговаривать. Узнавать мужчину больше…

И слушать, слушать свой внутренний голос! Он плохого не подскажет.

Ирис вдруг вспомнила незрячую Наннет, для которой составляла целебные глазные капли. На душе потеплело. Как бы то ни было — Филипп добрый человек. Конечно, он давно вырос, потом годами не бывал на родине, не удивительно, что при этом забыл о кормилице, тем более, что мужчины не сентиментальны. Однако вспомнил ведь, призвал, отправил лечиться…

Чаша весов маленькой Немезиды существенно прогнулась под весом большого доброго дела, перевесив и снобизм графа, заметно поубавившийся, и его напускное равнодушие.

Но на первую, вновь перетянув, легло его чувство долга, возведённое в крайнюю степень.

А в противовес ему — поиски и спасение друга, Огюста Бомарше…

Нянюшка Мэг озадаченно посматривала из окна кухни на свою голубку, застывшую с прикрытыми глазами возле грядки с травами. Сложив ладони чашечками, она то приподнимала одну, опуская другую, то меняла руки. И такое сосредоточенное выражение застыло на её личике, будто рыжая феечка никак не могла решить чрезвычайно важную задачу.

Шёпотом Мэг попросила кухарку греметь посудой потише: чтобы не мешала её девочке.

…А тем временем их ночная гостья, о которой думали, что она спокойно почивает, осторожно выглядывала из тростников паркового пруда, превратившись в слух. Потому что в прелестной маленькой лодчонке, проплывавшей неподалеку, сидел на вёслах, несмотря на ранний час, сам Его Величество Генрих. А напротив него, на простой деревянной скамейке, не покрытой даже завалящимся ковриком или циновкой, внимала его скупым речам рыжеволосая красавица, одетая хоть и неброско, но очень, очень дорого… Судя по блаженной улыбке, которую Аннет с удовольствием стёрла бы с этого хорошенького личика, ещё не набелённого, она просто млела от речей короля.

Охраны с ними не было. На противоположном от маркизы берегу мелькали в кустах перья на шлемах; но беседа этих двоих была приватной.