Сердце Аннет истекало кровью.

Ах, зачем, зачем она попросила Армана доставить её в Лувр? В какой-то безумной надежде, что все недоразумения между ней и Генрихом, наконец, утрясутся, улягутся сами собой, и найдётся вдруг выход из тупика, в который загнали их обязательства… И вот сейчас она, понадеявшись на встречу, поджидала его в парке. Но вместо того, чтобы откликнуться на приглашение, отправленное со Старым Герцогом, и быстрее ветра мчаться к любимой женщине — этот венценосный негодяй, ни словечка не написав в ответ, отправился на встречу с какой-то… рыжей кикиморой!

И теперь он говорит ей о чём-то чрезвычайно серьёзно, и ветер сносит слова, но и без того всё ясно, потому что эти двое подаются навстречу друг другу, и их губы смыкаются. Вёсла бессильно болтаются в уключинах, и лодку кружит, кружит на месте, пока эти двое не могут оторваться от своего мерзкого занятия…

Злые слёзы кипели на щеках Аннет.

Не сдержавшись, она всхлипнула. Попятилась… Осторожно выбралась с сухой местинки на прочную садовую тропинку. Насухо вытерла щеки. Никто и никогда. Не увидит. Как она страдает.

Прочь.

— Сударыня! — услышала за спиной и стремительно развернулось. Он! Неужели… И не смогла сдержать разочарования.

— А-а, это вы, мастер Жан! Простите, мне надо идти.

— Погодите…

Он подошёл к ней вплотную. Глянул испытующе.

— Есть такое понятие, как долг государя перед отечеством…

— Ах, оставьте!

В груди Аннет задрожала какая-то струнка, но усилием воли женщина подавила её.

— Оставьте эти громкие слова, мастер Жан. Как верная подданная Его Величества, я отношусь с пониманием и одобрением ко всем его действиям. Так и передайте. Вместе с моими заверениями в величайшем уважении и почтительности.

И даже присела в придворном реверансе.

В конце концов, двойник короля заслуживал не меньшего, а порой и большего уважения, ибо в последнее время Генрих, как щитом, прикрывался им от наиболее неприятных дел.

Аннет уже собиралась уйти с гордо понятой головой, когда мимо неё промелькнуло нечто светлое и пушистое. Белоснежный разноглазый котёнок прошмыгнул у её ног, повис на штанине мастера Жана и ловко вскарабкался по боковине камзола на плечо. Уставился на пришелицу зелёным и жёлтым глазами.

Бывший кузнец мягко усмехнулся.

— Хотите погладить, Аннет? Говорят, разноглазые коты приманивают удачу.

— Да у меня её столько… — криво усмехнулась маркиза.

Но, не устояв, погладила протянутого котёныша по пушистой спинке. И замерла, когда большая теплая ладонь накрыла её руку.

— Терпение и время поставят всё на места, поверьте.

На миг ей показалось… Но нет: шрам над бровью от окалины, бородка совсем без проседи, а главное — та самая рука, что лежала сейчас поверх её пальцев, загорелая, с небрежно обровненными ногтями вместо холёных Генриховских — явственно подтверждали, что перед ней всё же двойник.

— Я знаю Жан. Мне не впервой терпеть, — просто ответила она. — И… спасибо.

Она больше не оборачивалась. Шла по дорожке к месту условленной встречи с Арманом, и с каждым шагом впечатывала в песок оказавшиеся пустыми надежды. Вот так. Ходить надо по земле, а не в облаках.

Бывший кузнец печально смотрел ей вслед.

***

И угораздило же графа де Камилле попасть на этот дурацкий дружеский обед!

Впрочем, отказываться от приглашения было неудобно. Как-никак, с маркизом де Питюи они приятельствовали с детства, да и в юности порой участвовали в определённого вида забавах — правда, граф более в качестве сопровождающего, поскольку общество доступных девиц, как светских, так и полусвета, оставляло его равнодушным. Но, наблюдая за чужими ошибками, он делал выводы и не допускал ошибок собственных. Учился жизни без особых потерь для себя самого. Познавал её уроки на сторонних примерах. Так, приятной неожиданностью стало, что тот же маркиз, в оную пору ещё виконт, смог проявить бесшабашность и отвагу не только в осаждении приступом неподдающихся предметов страсти, но и в боевых сражениях, а при очередной осаде Ла-Рошели спланировал и удачно провёл штурм, первым оказавшись на стенах оной цитадели.

Да и при дворе маркиз повёл себя достаточно умно. Немногие знали, что под маской истинного эпикурейца, вечно праздного ловца развлечений скрывались тонкий ум и наблюдательность, а также сердце, не чуждое состраданию. Именно он однажды подтолкнул Филиппа к дипломатической стезе, соблазнив тем, что пребывание вдали от вероломной Анжелики, к тому времени вторично выскочившей замуж, и погружение в тонкости интриг и государственных переговоров прекрасно отвлечёт друга от сожалений и пустых вздохов.

И потому, получив дня два назад приглашение на «мальчишник» перед женитьбой, Филипп не смог отказаться.

А теперь, рассеянно покручивая в руке фужер тончайшего хрусталя, подумывал, как бы ему незаметно удалиться с этой, в сущности, заурядной попойки.

Трудность состояла в том, что, несмотря на толпы вечных прихлебателей, окружавших его приятеля, друзей на нынешнем сборище оказалось не так густо, и улизнуть незаметным не представлялось возможности. «Много званых, но мало избранных», — туманно выразился по этому поводу сам хозяин. Впрочем, само по себе, это характеризовало его вполне положительно, как мужчину, созревшего, наконец, для брачных уз, и расстающегося с шумной холостой жизнью, хоть и шутя, но осмысленно, а потому — желающего видеть на последнем холостяцком пиршестве не пьяные морды любителей дармовой выпивки, а скучные благообразные физиономии таких же серьёзных мужей, чьи ряды с этого дня он намеревался пополнить. Из дюжины гостей десять оказались уже женаты; впрочем, большинству из них брачные обеты не мешали проявлять чудеса обольщения в отношении чужих жён, представляя, справедливости ради, свободу жёнам собственным… И, глядя на их разговоры, на обсуждение очередной интрижки, граф де Камилле задавался вопросом: а что он вообще здесь делает?

Свободных брачных отношений он не понимал.

Как, впрочем, и измен, оправданных не честным желанием развлечься и сорвать цветок удовольствия, а так называемой «любовной страстью». В юности отец внушал Филиппу, что так называемая «любовь» — удел простолюдинов, либо личностей ненадёжных, способных к измене и предательству. Пороки эти, вместо того, чтобы осуждаться обществом, ещё и воспеваются в балладах и легендах. А ведь, собственно, что сотворили пресловутые Тристан и Изольда? Рыцарь — изменил своему сюзерену. Дева — предала своего будущего мужа. Верная долгу, в данном случае, оказалась лишь служанка, решившая, что, сколь уж по её ошибке любовное зелье, предназначенное для будущего мужа Изольды, досталось Тристану — то ей, служанке, и отвечать. А потому безропотно принесла свою девственность в жертву, взойдя в первую брачную ночь на ложе короля вместо своей госпожи.

И королева Гвиневра, бессовестно обманувшая мужа, и сэр Ланселот — разве они не клятвопреступники? Не изменники?