Тасю затрусило, когда кончик языка скользнул по щеке. Потому что щека левая, а Остап держался справа. Длины хватило, чтобы обогнуть овал её лица.

«Выступают от голода, — припомнилась история с клыками. — Это как с эрекцией».

Прижимания и дёрганья, когда не разбирал, как подступиться, уже можно было принять за своего рода фрикции. С другими девушками не испытывал такого, что превосходили сейчас простые объятия. Не хотел целовать в губы. Ладно, что от обиды удумает прикусить его длинный язык. Если страхолюдина опьянеет, вероятнее всего отключится. Нехорошо. Она обязана почувствовать всё, что чувствует он. Обязана трезвой принять, жертвенного, всего, без остатка.

Насилу оттолкнулся, да отстраниться не смог. В нелепой попытке удержать, отсрочить страшное, оторва ухватила зубами цепь на его шее. Кровь подруги стекала со звеньев на белоснежную эмаль, но Тася держала, как собака. Пыхтела от сдерживаемого плача.

— Б-л*ть, — заикаясь, обронил Остап не своим голосом.

Дурочка только усложняет тест-драйв его либидо. И вот результат — приступ щенячьей преданности защемил каждый нерв, отчего омен заскулил. По телу прокатилась волна кипятка, и оно вытянулось в струнку. Доселе такого не переживал, но инстинктивно узнал — оно. Перетрусил, что, как дурак, закончит уже сейчас — вхолостую, в одежде. Склонив голову, не ведая, что творит, вцепился в плечи Таси. Когти с ядом прокололи толстую чёрную ткань, глубоко впились в плоть, пуская кровь. «Ворона» выронила стальной «сыр» в слабом вскрике:

— Больно! Больно!

Омен слышал мольбу, да слов уже не различал. Судорожно выдохнул. Кое-как сдержался. Едва сосуд в мозгу не лопнул. От подлой, но такой красивой выходки Таси дело чуть прахом не пошло. Потому, едва ли придя в себя, взял всё в свои руки. Сосредоточился. Повиновался импульсам, окончательно утрачивая рассудок.

Бритвенно-острыми зубами разорвал худи, перекусил перемычку бюстгальтера. Сжал Тасе горло, чтоб не вопила, а сам пошёл ниже. Второй рукой тянул джинсы, верно забыл, как справиться с пуговицей и молнией. Тридцатисантиметровый язык чертил мокрую дорожку от ложбинки груди по втянутому животу. Будто эти усилия действительно помогут девушке уменьшиться. Стать незаметной. Исчезнуть.

Тася не могла предупредить, что задыхается. Солёная вода текла по вискам, выпученные глаза слепо таращились в потолок. Дьявол, по опыту поколений, изведал куда больше человеческих слабостей, чем люди за собой замечали. Подобно смертным, в ухищрениях и манипуляциях меры не знавал. Могущество омена ограничивалось широтой фантазий: способами применения дара невезения. Стихийные бедствия, смертельные болезни, сглазы — и всё в нём одном. И теперь проклятие неудачи, наложенное на комнату, сползло со стен, сосредоточилось в обмотанном шрамами большом пальце. Под нажимом трахея в пухлой шее глухо щёлкнула. Голосовые связки надорвались. Один чёрт, больше не понадобятся. Всё, чтобы роженица не дозвалась до помощи.

Замершая от нестерпимой рези в горле, Тася не заметила, как лишилась нижней одежды. Остап окончательно расслабился. Выпрямился в спине, сжал округлые, рыхлые, как тесто, гладкие бока. Неожиданно для самого себя, помедлил. Мягко, невинно улыбнулся, будто вдруг понял что-то. Что-то важное. И в этот самый светлый миг взорвался мир.

Воздух схлопнулся под собственным весом, разлетелся на куски горящего металла. Барабанные перепонки прострелил свист. Кто-то в недрах мозга заревел фальцетом, отчего едва не вытекли покрывшиеся едкой пылью глаза. Немая, оглушённая, Тася открыла их, кое-как подняла. Встроенная лампочка чудом осталось целая и теперь горела ровно, хоть и слабо. Сизый полупрозрачный дымок клубился в полумраке речными волнами. С расползающегося трещинами потолка абсолютно беззвучно грохнулся шмат штукатурки, оставив за собой след из каменного снега.

Красавец так и сидел, готовый, будто ничего и не произошло. Мечтательно таращился в пустоту. Из дыры в его лбу полилось алое. Кровь то тут, то там червями выползала из ран, пробитых осколками разорвавшейся гранаты. Гранаты, доселе сдерживаемой дьявольской силой. Освободившись от гнёта чертовщины, машина смерти, худший подарок худшей подружки, таки доиграла свою партию.

Остапа будто пулемётной очередью прошили. Неуязвимый для всякого рода болезней, он мог умереть от всего остального. От пули, ножевого ранения, да даже от падения с кровати. В конце-концов, его родила обычная женщина. Несмотря на занимательные способности, законы природы не отменит даже сатана. Как ни крути, жизнь от жизни. А смерть — от зёрнышка гранаты, стрелой амура насквозь пробившего пылкое сердце.

Обезболенный трепетным чувством, судя по печальной улыбке, омен расстроился не то чтобы сильно. Медленно опустил голову. Напоследок послушал, как Тася кричит. Кошмар смотрел ей прямо в душу. На неё смотрел… ребёнок в теле взрослого. В невербальном знаке — удивление, недовольство, а в большинстве — бесконечная любовь. Единственная, настоящая, ужаснейшая дьявольская юмореска. И в следующую секунду она сгорела дотла. Полыхнула ревущим костром да осела на залитом кровью дне ванны тлеющей джинсой и закопчённой стальной цепью. От источника всех проблем не осталось ни намёка, ни костей.

Тася не знала, что продолжает истошно вопить, на деле сипя. Не знала, что жмётся к краю ванны, в истерике добивая и без того покалеченные руки. Не уложи Остап её в ванну, разворотило бы в фарш, как и его. Только закованные в браслеты запястья и кисти не укрыл спасительный советский чугун. Счастливица не ведала о боли. Не помнила себя и каково это — не сходить с ума. Наручники держали крепко. Никто не мог её услышать. Никто не мог позвать из червоточины безумия, даже сам Бог. Никто и никогда. Навек с собой одна.

Глава 10 — Как ломается сухарь

Она таращилась на свои руки вот уже десять минут. Весеннее солнце оконным софитом любезно подсвечивало всё, до чего дотягивалось: ладони, шерстяное покрывало на кровати, початую бутылку самой дешёвой водки из ближайшего супермаркета. Бережно, невесомо лизало лучами кожу, будто умело лечить. Как из детства светило, божьей дланью ложилось на плечи.

В другом конце комнаты кипятила чайник Уля — второкурсница с юридического. Украдкой посматривала на Тасю. Раздражённо вздыхала, понимая, что ничего не может изменить. Оставалось только считать минуты и смиренно ждать звонка любимого парня. Уля рассказала ему о ситуации с соседкой. Вернее, дословно передала новость, с которой та заявилась на ночь глядя:

— Моя подруга, Марина, умерла. Меня допрашивали.

– *б твою мать, а с руками чё?!

— Как видишь.

И больше ничего. Никаких ответов. Уля ненавидела утешать людей, тем паче тех, на кого ей фиолетово. Тем удобнее, что Тася сделалась овощной. Которые сутки ничего не жрала, кроме водяры в одно рыло,