ночи подряд, потому как теперь, едва закрываю глаза, он не просто наблюдает за мной, а стягивает с меня одежду и шепчет о ненависти таким вкрадчивым голосом, что я готова отдать ему все — начиная с девственности, заканчивая своей одной третьей долей на дом.

Это невыносимо. И так больше нельзя. Я не могу спокойно принимать душ, хоть сноси его подчистую.

Да, и я думаю о таких глупостях вместо того, чтобы думать о серьезном экзамене. Срамота, как сказал бы мой дедушка, в деревню к которому я не ездила больше года — вот это в самом деле стыд и срам. Я только собираюсь окольными путями бежать к нужной аудитории, чтобы не опоздать, как вдруг слышу голос Бессонова. Все ближе и громче. Мой пульс разгоняется до ста ударов в один миг. Глаза судорожно бегают по углам в надежде найти укрытие. И лишь когда метрах в пяти открывается дверь в подсобку лектория, и оттуда выходит ассистент нашего преподавателя по английскому, я лечу следом за ним и ставлю ногу в проем, чтобы успеть проскользнуть внутрь.

Успеваю. Фух. Касаюсь ладонью груди — там, где сердце пытается пробить путь наружу, прикрываю глаза и даже улыбаюсь удаче, которая редко меня посещает, но выдох тут же застревает в горле из-за шума за стеллажами.

— Сав, нет.

Это же не… Боги, я даже не моргаю, чтобы лучше разобрать сиплый и немного гнусавый голос.

— Что изменилось? — слышу Остроумова собственной персоной, который злится и, судя по звуку, впечатывает кулак в шкаф.

— С ним что-то происходит, — спокойно, без надрыва отвечает ему… Лазарева? Это точно Лазарева.

— Да с ним всегда что-то происходит! — взрывается тот, а я вздрагиваю и молю всех богов, чтобы эти двое вышли из аудитории через главный вход. Мне прятаться некуда, а проблем и без них хватает.

— Он будто сливает меня. Я боюсь его потерять.

— Так а ты, блять, не бойся!

— Не ори на меня! — хрипит Софа, которую вроде бы еще вчера я видела у дома Бессонова, а теперь она говорит о нем в пустой аудитории с Остроумовым.

Ничего не понимаю.

— Прости. — Я никогда не слышала, чтобы Остроумов перед кем-то извинялся. Не думала, что он вообще на это способен. — Прости, но я не могу больше смотреть, как он вытирает об тебя ноги. Разуй глаза, он слюной давится на Ланскую.

— Даже не упоминай о ней при мне.

Ч-что?

— Если ты будешь продолжать делать вид, что ничего не происходит, она все равно никуда не денется.

— Ян не сможет. Не с ней. Не после всего.

— Ты в этом уверена?

Тихо секунду, две, три. А затем до меня доносятся звуки…

— Хватит. Отпусти.

— Ты можешь сколько угодно обманывать себя, — Остроумов плюется каждым словом, — но я был первым. И останусь последним.

Дальше я не слушаю, в ужасе выскакиваю из подсобки и со звонком мчу на экзамен, прокручивая в голове то, чему стала свидетелем. Я не знаю, как к этому относиться. Особенно после того, что пережила сама. Не знаю, что все это может значить и почему вообще должно меня волновать. Вдруг они развлекаются так? Такие, как этот Савва, живут в другом мире, где в наследство достаются не долги и кредиты, а целые авиакомпании и заводы. Уму непостижимо, что у них в голове. И чтобы с треском не провалить аудирование, я хотя бы на короткое время предпочитаю обо всем забыть. По итогу я сдаю на твердую четверку, возвращаюсь домой очень даже довольная и отмечаю на календаре два последних экзамена, после которых буду свободна. А когда застаю папу в зале, некоторое время подглядываю за ним, потому что не могу поверить глазам — он сидит за компьютером и увлеченно печатает что-то. Белый экран усыпан черными буквами, и мне так непривычно наблюдать подобную картину, что я аккуратно подкрадываюсь сзади и заглядываю ему через плечо.

— Может, тебе кофе сделать? — осторожно интересуюсь я, чтобы не спугнуть его музу, а он мотает головой.

— Нет, малыш, спасибо.

Мое сердце пропускает удар, чтобы следом забиться быстрее, потому что папа… он не называл меня малышом с того самого дня. А еще он не писал трезвым, да никаким не писал! И не смотрел на меня этим теплым взглядом.

Неужели все может наладиться? Неужели мы снова сумеем жить тихо, мирно и счастливо? На радостях и без температуры я даже решаю приготовить черничный пирог. Мой желудок истосковался по нему — раньше я ела его каждую неделю, да и черника в морозилке лежит без дела, так почему нет?

Шаг за шагом, правда, не без труда, я вспоминаю рецепт, которым со мной поделилась Наташа. Складываю ингредиенты, делаю начинку — ничего сложного нет, это одно из немногих блюд, что я могу осилить, не спалив кухню. Не спеша вымешиваю миксером тесто, переношу его в форму на пергамент и сверху выкладываю чернику, а затем аккуратно вливаю сметанную заливку. Уже через час на столе остывает ароматный пирог. А я, наплевав на то, что могу обжечься, отрезаю кусочек и пробую, чтобы рассмеяться в голос и после практически зареветь. Потому что это очень вкусно и почти так же, как делала Наташа.

Почти. Потому что все равно не так. Чего-то не хватает, и я не могу понять чего.

Усталый всхлип срывается с моих губ вместе со стуком над головой. Я резко смотрю наверх, как будто я Кларк Кент и вижу сквозь стены. Но я не он. Разглядеть ничего не выходит, а стук повторяется. Раз и два, входит в ритм. Стучат где-то на крыше. Бессонов вызвал рабочих? Потому что если да, то мне придется отдать из заначки последние деньги, но, с другой стороны, по прогнозу на следующей неделе обещают чуть ли не ураган. Лучше я возьму несколько смен Алины в караоке, чем опять проснусь в собственной кровати под дождем.

Промокну́в уголки глаз бумажным полотенцем, я выпрямляю спину, режу пирог и выкладываю несколько красивых аппетитных кусков на тарелку. После забираюсь на чердак и выше, чтобы сделать хоть что-то — например, угостить мастеров. Может быть, тогда Бессонову не понадобятся в срочном порядке мои деньги? Если он подождет, то я конечно же…

Черт! Да сам дьявол!

Я едва не оступаюсь и не валюсь вниз, когда выглядываю наружу. Потому что нахожу на крыше