Яна. Одного. Как всегда, практически голого — в одних шортах — и под палящим солнцем. Он медленно вытирает футболкой мокрый лоб и шею, пьет воду так, что та стекает плотными струями по его шее, груди… Черт, а мой взгляд скользит от точки до точки между его татуировками, затем по косым мышцам и темной дорожке волос. И снова кадры дождя и душа перемешиваются в мыслях между собой. Снова горят щеки, и тарелка едва не выскальзывает из рук.

— Долго пялиться будешь?

Его ужасный презрительный тон с едким сарказмом — это самый лучший антидот. Возбуждение, нахлынувшее горячей волной, как рукой снимает.

— На. — Я, осторожно балансируя на покатой крыше, наклоняюсь и ставлю между нами тарелку, лишь бы не передавать ему в руки и, не дай боже, коснуться его. А пирог тем временем, накренившись в сторону, так и норовит убежать вниз. — Не подавись.

Вот и поговорили.

И только я собираюсь скрестить руки на груди и выпятить нижнюю губу, изображая обиду и ледяное презрение, как Бессонов ломает весь мой план, когда просто хватает грязными лапами кусок пирога и по-варварски запихивает его себе в рот. Ну точно неандерталец.

Если он и хотел уколоть меня, сказав, что я ужасно готовлю или что-то в этом духе (а я думаю он бы в этом себе не отказал), то у него не выходит. Ян начинает жевать, жмурится и издает какое-то тихое гортанное «м-м», которое долетает до меня вибрациями и щекочет ребра. Я с трудом сдерживаю улыбку и вновь подступившие к горлу слезы, потому что понимаю его — он тоже помнит.

— Наташа, конечно, готовит их лучше, — негромко и слегка сиплым, будто простуженным голосом заговариваю я, — не могу понять, чего не хватает, вроде бы я…

— Ванили, — он открывает глаза и произносит это очень серьезно, — она всегда добавляла ваниль.

После его слов что-то щелкает в голове, и меня отпускает. Как будто он выбрасывает белый флаг и больше не хочет стереть меня с лица земли, хотя, возможно, это не так. И все же я аккуратно сажусь в паре метров от него.

— Как она? — тихо, с опаской спрашиваю я. Мы оба понимаем, о ком это. Выходит робким шепотом, но на большее меня не хватает.

— А ты будто не в курсе. — Ян закатывает глаза, встает с колен и тоже опускается рядом, чтобы сжать переносицу, а затем, пройдясь пятерней назад и вперед, растрепать волосы.

Мамочки, и почему такой простой жест кажется мне настолько горячим? Мурашки бегут по рукам и ногам. Я облизываю пересохшие губы и почти с осязаемой болью отрываю взгляд от «чувств» и «разума» у Бессонова под лопатками, если я верно перевожу и понимаю посыл. Сколько этих тату еще разбросано по его телу? Задумавшись, я не осознаю, что жую губы, пока он не ловит меня за этим делом.

— Ты просил не ходить в больницу, я и не ходила, — спрятав смущение за раздражением, отвечаю я. — Точнее, ты обещал меня убить, но это уже мелочи.

Ян не смеется, хотя я полагала, что будет.

— А цветы откуда взялись тогда? — Ох, все он, блин, заметил, его прямо-таки не проведешь.

— Сиделку попросила передать.

Бессонов смотрит куда-то вдаль, щеки разрезают обозначавшиеся скулы.

— Чем ты их всех очаровываешь, блять?

Не пойму, он бесится или правда недоумевает.

— Если меня не злить, я умею быть милой.

Ну а теперь он откровенно ржет, и это сводит меня с ума. Общение с ним напоминает прогулку по минному полю — никогда не знаешь, где рванет.

Зачем я вообще суюсь тогда? Хороший вопрос.

— Как ты? — произношу я осторожно, чтобы сразу не взлететь на воздух (или не быть сброшенной с крыши).

На самом деле, раньше я не задумывалась о том, что он, по сути, совсем один. Друзья друзьями, Софа Софой, но я давным-давно не видела его папу — слышала, тот живет в другой стране с новой семьей, но подробностей не знаю. Где его бабушки-дедушки я тоже не в курсе, но у меня давно сложилось впечатление, что у них с Наташей никого больше нет. А теперь и она…

Наверное, ему сложно, поэтому он и рычит все время. Никто не рождается злым.

— Все пучком.

Ну или я слишком сильно хочу его оправдать. Жалость — чувство давящее и безграничное, а меня очень впечатлила сцена, которую я застала в подсобке. И о чем только думают эти двое? Особенно Остроумов, Лазарева-то с головой всегда была не в ладах. А вот с Саввой Бессонов дружит, сколько помню его. Как можно зваться другом и добиваться его девушки за спиной? Не могу понять. Ну совсем никак.

Ян не задает встречных вопросов, разговор не вяжется. Возможно, его и не интересует ничего, кроме того, что я соврала. Бессонов демонстративно возвращается к треснутой черепице, колдует с герметиком и ясно дает понять, что мне не рад.

Тогда какого черта он с такой радостью забрался ко мне в душ? Бесит.

— Сдал экзамены? — я делаю последнюю попытку вытянуть из него хоть пару слов, будто те что-то изменят. Может, просто ищу зацепку, которая подскажет, что происходит.

— Почти.

— Уже думал, куда работать пойдешь?

— Это допрос? Какого хера тебе надо? — и наконец я вижу настоящие эмоции: между бровей залегла морщинка, лоб изрезали полосы, он хмурится и поджимает губы.

— А какого тебе нужно было в моем душе?

Резкий разворот головы, и в меня впивается темный взгляд, который, будто кран, перекрывает кислород. Я не дышу, пока Ян наблюдает за мной, и понимаю, что стопроцентно попала в цель. Я его раздражаю. Наверное, даже бешу.

— Хочешь продолжить? — скривив рот, брезгливо бросает он. — Можем по-быстрому сгонять и перепихнуться.

Фу. Савва с Лазаревой, которых я даже не видела собственными глазами, всплывают в голове в самых непристойных позах. А следом — Ян и я.

— Для тебя это так просто? Изменить девушке? Заняться сексом с человеком, который тебе так неприятен? Противен? — я бы и остановилась, если могла, но меня несет.

Сузив глаза, Бессонов смотрит так, что слова застревают в горле.

— Нет, — говорит, а я стискиваю зубы, — не просто.

И что это должно значить?

Хотя, на самом деле, если бы я его не знала, если бы не