Ехали они молча, и Ольга собиралась сразу выскочить и удрать, но не успела – Сорокин обнял ее так решительно и крепко, что не сбежишь. Он слышал, как судорожно она дышит, как колотится ее сердце, и целовал – уже знал, куда целовать, где самое чувствительное местечко: на шее под ухом.

– Отпусти меня. Немедленно.

– Лялька… Но я же чувствую… Ты тоже меня хочешь…

– Ну и что?! Что это меняет? Пусти! Господи, как я тебя ненавижу! Чего тебе нужно? Чего?!

– Тебя! Я жить без тебя не могу…

– Ты сто лет прекрасно жил без меня! А теперь… когда я… когда я себя не помню… ты пользуешься! Отпусти, я сказала!

– Я люблю тебя! Лялька, пожалуйста…

– Что – Лялька?! Я давно уже не Лялька, а Ольга Сергеевна! Чего ты хочешь от меня – секса раз в месяц? После родительских собраний, да?! А как я в глаза твоему сыну смотреть буду, ты подумал? Как ты сам ему в глаза будешь смотреть?!

Лялька выскочила из машины, но Сорокин догнал ее на дорожке, схватив за плечи. Они стояли под проливным дождем – оба мгновенно промокли, но не замечали этого и кричали друг на друга:

– Где ты раньше был со своей любовью?!

– А ты?! Хоть бы раз дала мне понять, что я тебе нужен!

– Ага, ты хотел, чтобы я бегала за тобой, как все эти Светки и Жанки!

– А ты гордая, да?!

– Да. Гордая.

И она повернулась, чтобы уйти, но Сашка удержал и, не давая ей вывернуться, поцеловал – один раз, другой… третий…

– Прости меня, прости! Я не знаю, что делать… Ты мне каждую ночь снишься… Ну почему, почему?! Почему ты тогда не оглянулась…

– А ты? Почему ты меня не догнал…

– Ты никогда не оглядывалась!

– А ты никогда меня не догонял…

– Ну как же! Один раз догнал!

– Когда это? Ах да… Это когда ты меня допрашивал, девушка я или нет?

– Да, примерчик неудачный… Ляль, что нам делать?!

– Давай… ты постараешься… взять себя в руки, а?

– Я предпочел бы взять в руки тебя…

– Да что ты? Ты никак шутить научился?

– Ты не поверишь, но я даже научился любить…

– Ну, говоришь ты об этом очень даже бойко!

– Лялька! Господи, как я соскучился по тебе! Просто безумно!

– Я тоже…

Они стояли, обнявшись, мокрые насквозь, и не знали, что делать с этой обрушившейся на них, подобно ливню, любовью.

– Давай мы попробуем… просто быть друзьями? Друзья детства, а что?

– Ты сама-то веришь в то, что говоришь?

– Саш, а что делать?! Я не вынесу! Я не могу. Я все время помню про Тимошу, про…

– Не надо. Молчи.

– Они-то не виноваты, что мы с тобой такие идиоты…

– Я виноват. Я один.

– Ну да, а я белая и пушистая…

– Ты самая лучшая, а я ноготочка твоего не достоин…

– Ну ла-адно, а то я сейчас заплачу…

– Не плачь.

– Саш, пожалуйста, иди! Уходи! Я сама с собой еле справляюсь, а еще ты. Пожалуйста, уезжай домой. Я прошу тебя! Не надо приезжать в школу, и ко мне не надо, ничего не надо! Ты же видишь, выхода нет. Пусть все будет как было, пожалуйста! Я прошу тебя, умоляю! Я уйду в другую школу, я так и хотела, меня в Москву звали, но из-за бабушки не вышло, а теперь… Нам не надо, нельзя видеться, не надо, не на…

А сама не могла оторваться от него, никак не могла! Стоило только Сашке ее обнять, как сознание отключалось напрочь и оставалось одно молодое, голодное и жадное тело, жаждущее любви.

– Все. Уходи.

– А жить как?

– Так и жить. Иди.

На следующий день Лялька свалилась в гриппе, толком не долечилась и в конце декабря опять заболела, теперь уже надолго. У Сашки тоже болели все: первой подхватила грипп Томурзик, за ней Тимошка, потом мать, его же самого ничто не брало, и он волей-неволей суетился по хозяйству, вспоминая, как сладко было болеть в детстве – можно было валяться в постели с книжкой, мама давала малиновое варенье, все тебя жалели…

Правда, один раз он болел очень тяжело и долго, уже не помнил чем, но когда выздоровел, оказалось, что за время болезни перерос Ляльку на целую голову. Как ему понравилось смотреть на нее сверху вниз и чувствовать себя – наконец! – большим. Но Лялька его быстро догнала. Так они и росли наперегонки, пока не выровнялись окончательно к восьмому классу, и дверной косяк с зарубками в Лялькином доме был тому свидетелем…

Когда он заехал к матери, та попросила, чихая в платок:

– Саш, съезди, пожалуйста, к Ляле. Она уже третью неделю болеет, бедная. Я сама хотела, даже сумку собрала, но вот видишь…

– Съезжу, конечно, о чем ты говоришь!

– Саш, только ты смотри…

– Мам, не начинай! Я сам все знаю.

Он поехал с честным намерением отдать материнскую посылку и тут же уйти, но когда увидел засыпанный не тронутым снегом участок Лялькиного дома, испугался: сколько же она не выходила? Снег шел… когда? Дня три назад?! Лялька открыла ему и сразу отошла в глубь комнаты, кутаясь в шаль. Он взглянул мельком: бледная, а глаза красные – ему показалось, она только что плакала. Лялька была в дедовой пижаме и бабушкиной шали, огромной, с длинными кистями. Он прошел на кухню, разобрал сумку, Ольга следила за ним равнодушным взглядом:

– Зачем столько всего… Мне и есть не хочется…

– Как ты себя чувствуешь?

– Да в общем ничего, но страшная слабость… Мандарины! Вот мандарин хочу…

– Подожди, они холодные!

– А я в руке пока погрею…

– Смотри: вот тут курица, а это бульон в банке…

– Ты что… ты сварил мне бульон?!

– Лялька, опомнись! Разве я на это способен? Конечно, мама. Помнишь, какой у нее вкусный бульон? Хочешь, я разогрею тебе? Это-то я могу!

– Ну, разогрей…

Он налил горячий бульон в широкую чашку и смотрел, как она пьет, вздыхая и закрывая глаза от удовольствия: щеки порозовели и в глазах появилась жизнь. Осунувшаяся, с кругами под глазами и свалявшимися волосами – она была прекрасней всех, и он хотел ее так, что… что надо было немедленно уходить.

– У тебя есть лопата? – спросил он севшим голосом и слегка покраснел: что-то ему это напомнило, какой-то фильм. Кто там рубил дрова, чтобы отвлечься? Челентано?

– Лопата? Зачем тебе лопата? – В сонном взгляде Ляльки, осоловевшей от горячего бульона, мелькнула искра смеха, и Сашка подумал, что все она про него понимает, черт ее побери!

– Дорожки расчистить, а то снегу по колено.