К счастью, объятия длились недолго. Теперь, по крайней мере, я женщина, а Винсент получил свое удовольствие, но он не из тех, кто проявляет свои чувства или нежность. В конце мы так и остались лежать, прижавшись друг к другу, как два любовника, и чувствовать его рядом, такого довольного, ощущать его дыхание, биение его сердца — в этом и была моя единственная радость; он погладил меня по щеке, назвал "мое маленькое подсолнышко", странное любовное прозвище, он повторил его два раза, и так задушевно, что меня это волнует до сих пор. Спросил, хорошо ли мне было, я не хотела его разочаровывать, и мой ответ, казалось, окончательно его удовлетворил, потом поднял голову и показал мне на тучи, которые неслись в слуховом окошке. Я видела по его глазам, улыбке, руке, протянутой мне, чтобы помочь подняться, по той предупредительности, которую он проявил, отряхивая на мне платье, что он сейчас создал между нами невидимую связь, которая не прервется никогда. Я отдала ему самое дорогое свое достояние, и он это осознавал. Это будет нашим секретом. С этого момента я его жена. Навсегда. На всю нашу жизнь. Я единственная, кто его понимает, кто любит его за то, кем он является, и за то, что он делает. И он знает, что может положиться на меня, что я все для него сделаю. Он научит меня писать, а я буду помогать ему всеми силами. Он самый великий художник со времен Рембрандта.

* * *

* * *

Когда он не работает, Винсент пишет письма. Растянувшись на его убогой кровати, я смотрю, как он усердно царапает листок. Он пишет, как рисует — лихорадочно, никогда не сдерживая порывов души, рискуя испортить глаза при свете колеблющейся свечи, рассказывает брату мельчайшие подробности того, как прошел день, как продвигаются картины — словно отчитывается перед самим собой и проясняет свои планы в живописи. Он же продает мои работы, — говорит он, — я обязан держать его в курсе. Он должен знать, что деньги, которые он мне дает, используются на дело и что я добросовестно работаю на наше общее благо. Он также рисует, как будто ему мало, что он проработал весь божий день: делает иллюстрации пером к своим письмам — куда более живые и выразительные, чем любые описания. Когда он заканчивает письмо брату, он переходит к письмам сестре и матери, которые остались дома, пишет друзьям-художникам, и они отвечают ему, рассказывают, не жалуясь, о своем скудном существовании: случайные подработки, крайняя нужда, накапливающиеся полотна, которые никто не покупает, словно они того не стоят, такое впечатление, будто сами они — донкихоты, кидающиеся на ветряные мельницы; они бодрятся, поддерживают друг друга, ведь однажды, и очень скоро, для них распахнется рай, слепые узрят свет, и в этот день они получат признание, все, и когда им воздадут должное, а их волшебную живопись наконец-то оценят, толстосумы купят их картины, деньги потекут рекой, и они смогут наконец обеспечить женам и детям счастливую жизнь, которой те более чем достойны за то, что так долго терпели постоянные лишения, бесконечные разочарования, уныние их жизни и презрение богачей. Между ними царит солидарность первых христиан, разделяющих явленное им слово, безоглядно убежденных в том, что их искусство восторжествует, это только вопрос времени, и эта уверенность — единственная их опора.

* * *

* * *

Он спал рядом со мной, спокойно дыша, его рука обнимала мою грудь, темная ночь защищала нас, я боялась задремать, боялась, что меня застанет занявшийся день. Я поднялась, Винсент проснулся: Куда ты, мое маленькое подсолнышко? Я сказала, что уже поздно, мне нужно возвращаться, он взял мою руку, поцеловал ее, притянул меня к себе, я прижала его голову к своему сердцу, он пытался меня задержать, я настояла, и он отпустил меня. Постоялый двор спал, деревня тоже, я боялась, что меня заметят, но не было ни одной живой души, и, когда я вернулась, в доме стояла тишина. Я легла в постель, сердце все еще колотилось, я знала, что в это самое мгновение Винсент думает обо мне, с той же силой, что и я о нем, и мы оба связаны всем, что объединяет тех, кто любит и отдается друг другу, бескорыстно и безвозвратно, только ради счастья, а еще потому, что такова их судьба.

* * *

* * *

У Винсента есть профессия, вернее сказать, призвание, которому он отдается каждую секунду своей жизни, как если б он постригся в монахи и стал служителем всемогущего бога, требующего от своих приверженцев, чтобы они поклонялись ему с холстом, поставленным на мольберт, и не выпускали из рук палитру и кисти как символ их веры. Эти неофиты живут только ради выразительности, формы и света, говорят только о восприятии, перспективе и фокусных линиях, а все, что не есть создание изображений и композиция, отправляется в глубины чистилища их жизни, поскольку они хранят верность цвету как единственной истине, явленной во вселенной, единственному источнику надежды в этом бренном мире, альфе и омеге. Для Винсента живопись — это все, от нее зависит его счастье на земле, ни на что другое он не возлагает надежд, и ничто другое ему не нужно: то, что не имеет непосредственного отношения к работе, вгоняет его в тоску и скуку, как потерянное время.

Но я прониклась его верой, я понимаю ее и ценю, и пусть я еще не принадлежу к кругу избранных, мое единственное стремление — разделить эту веру с ним, и я готова посвятить себя ей душой и телом, принести обет бедности и унижения и не иметь иного будущего, кроме этой общей страсти. Я предвижу трудности, ожидающие нас на этом пути, всю тяжесть нашего положения, и принимаю их, я принимаю этот путь и отдаюсь ему целиком как единственному данному мне шансу в свою очередь присоединиться к его религии, и сегодня я отрекаюсь от всего бесполезного и ничтожного, я не прошу ничего, ни дома, ни приличного образа жизни, ни украшений, ни детей, я хочу только одного: всю жизнь оставаться рядом с ним, помогать ему, поддерживать на избранном пути, заниматься живописью, пока смерть не разлучит нас, любить его и быть им любимой.