* * *

* * *

Мы сидели бок о бок в поезде на Париж, он рассматривал проплывающие поля, я протянула ему свою тетрадь для рисования, ту же, которую он выбросил, когда мы работали рядышком на берегу Уазы, он взял ее со скучающим видом, полистал, остановившись на портрете Элен в стиле мадам Рекамье[40]. Потом медленно отвел его в сторону, какое-то время подержал кончиками пальцев, прищурил глаза и наконец вернул его мне, скорчив гримасу.

— Зачем ты пишешь?

— Потому что мне хочется, я пишу с детства.

— Я тебя спрашиваю не с какого времени ты пишешь, я тебя спрашиваю зачем. Приведи мне причину, которая заставляет тебя писать.

— Думаю, потому, что мне это нравится.

— Сомневаюсь. Проблема в том, что ты не можешь ответить на этот вопрос.

— Я хочу брать уроки, чтобы научиться.

— Ты ничего не понимаешь! Я говорю о тебе самой, черт побери! Живописи не учатся, уроки ничего не дадут! Зачем брать уроки у плохих художников, которые убьют все, что в тебе есть лучшего, которые как чумы боятся всего нового, потому что сами способны создать только нечто застывшее и лишенное души. Единственное, в чем могут помочь уроки, — это выбрать спокойную, без всяких рисков дорогу, по которой уже прошел преподаватель, и уткнуться в тот же тупик, что и он. Не бойся встретить опасность, разбить лицо и страдать. Найди свою дорогу сама, тебе никто не нужен, чтобы стать художником, посмотри на то, что перед тобой, закрой глаза и пиши то, что ты увидишь внутри себя. А если ничего не увидишь, если там ничего нет, перестань писать.

Я спросила, как ему нравится последний портрет Элен, он не ответил, достал из внутреннего кармана куртки газету и погрузился в чтение.

Мы вышли на Северном вокзале, в толчее и суматохе, Винсент не переносил ни шум толпы, ни удушливый запах паровозного дыма. Ему захотелось вернуться обратно в деревню. Утром я его попросила сопровождать меня в академию Жюлиана. Он в конце концов согласился, но нужно было подождать, пока он закончит свою сегодняшнюю картину. Теперь он жалел, что уступил, ворча, что это была плохая мысль, что посредственных художников и без того хватает и лучше было подождать конный омнибус номер пять, который привез бы нас сразу к перекрестку Сен-Жермен.

— Винсент, я ведь попросила вас помочь мне, а не вгонять в полное уныние. Возвращайтесь в Овер, я разберусь и без вас.

— Нет, я хочу увидеть, на что это похоже, и не позволю тебе лезть непонятно во что.

Омнибусу потребовался час, чтобы пересечь Париж, столько было всяких заторов, остановившихся фургонов с грузами, колясок и трамваев. Устроившись на империале, Винсент через некоторое время взбодрился, и благодаря его возбуждению мы веселились, словно два провинциала, попавшие в столицу, а главное, мы разговорились, как никогда, и сегодня, стоит мне вспомнить о том разговоре, у меня холодок пробегает по спине.

* * *

* * *

Когда я думаю о тех временах, то говорю себе, что мы жили на другой планете, в мире, который не имеет ничего общего с тем, в котором мы живем сегодня; несмотря на внешнюю суровость и жестокость, которая так нас ужасала, наше общество было значительно человечнее, чем теперешнее, столь просвещенное, столь воспитанное, но бесконечно лицемерное. Слова, которыми пестрят наши сегодняшние разговоры, тогда не имели никакого смысла: мировая война, геноцид, атомная бомба для нас ничего не значили; самая кровавая из войн прошлого принесла меньше смертей, чем один день в Вердене[41]. Мы все были убеждены, что нас ждет лучезарное будущее и наступление ХХ столетия откроет для человечества эру мира и счастья, что наука, прогресс медицины решат все проблемы и мы вступим в золотой век. Как же мы были наивны! Как могли мы оставаться до такой степени слепы? Уже подобравшись к краю пропасти, мы двигались вперед с закрытыми глазами, в веселье и беспечности.

Эта мрачная мысль приходит мне в голову всякий раз, когда я вспоминаю нашу беседу там, на империале омнибуса. Те дни нашей жизни были невероятно счастливыми и беззаботными; вокруг я слышала разговоры других пассажиров, жизнь казалась навечно прекрасной. Могли ли мы вообразить ужасную судьбу, поджидавшую нас, и что половина мужчин вокруг скоро поляжет в землю? Во время поездки мы с Винсентом говорили только о Салоне французских художников. Это может показаться пустой болтовней, почти неприличной, но мы были молоды и ничего не знали. В те годы, которые сегодня кажутся такими далекими, заветной целью, святым Граалем, было выставиться в Салоне. Вне Салона спасения не было. Конечно, оставались еще Независимые, салон без жюри и премий, на котором Винсент выставлялся в прошлом году и где его полотна поражали своей смелостью и новаторством, но, по его словам, сначала я обязательно должна проявить себя, следуя установленному порядку, который поддерживался академией, профессорами из "Боз-Ар" и официальными художниками, даже если потом, когда я достигну зрелости, придется выйти за его пределы, чтобы присоединиться к современным течениям. Нужно быть готовой к многочисленным отказам, несправедливым или обоснованным, но через это испытание нужно пройти и получить необходимые навыки и опыт. Я не испытывала особого энтузиазма при мысли о том, что мне предстоит: возможно, страх получить отказ без всяких объяснений не содействовал выбору этого накатанного пути, тем более что я чувствовала близость к Независимым, и уверенность, что они меня примут, толкала меня на иную дорогу. Но Винсент уже определил мое будущее.

— Это обязательный этап, — заверял он. — Нужно изучить сольфеджио, прежде чем овладеть музыкальным инструментом, и повторять гаммы, прежде чем стать солистом. Ты должна принять академическое образование как неизбежное ярмо, чтобы позволить себе позже отбросить его подальше и писать так, как тебе хочется. Я сам до бесконечности копировал Шарля Барга, пока пальцы не начинало сводить; как художник, он безвкусный конформист, но рисует замечательно. Нужно овладеть основами. У Жюлиана ты научишься, хотя сам он мерзкий человечек.