– Что это?

– Пивасик! Но мне же нельзя, Ксенечка.

– Какой пивасик?

– Ну тёмный, наверное, если это твой.

– А ещё?

– Холодный.

– А так? – я переложила Женькину руку на батарею.

– Ай бля. Так горячо.

– А здесь?

Я перекладывала Женину ладонь с одного предмета на другой, заставляя называть. Холодное, горячее, пыльное, гладкое, мягкое.

– Где ты?

– В общаге. Офигеть, – Женя открыл глаза и принялся рассматривать руку.

– Каждый раз, когда почувствуешь, что ты не ты, а дом твой уже не дом твой, снимай обувку и трогай пяточками пол. Пол холодный. Пол есть. Пятки есть. И ты есть, и бог есть, и всё хорошо.

Тут вернулась соседка, мы собрали шприцы, и Женя пошёл проводить меня до дома. Я тогда ночевала у подруги на Щелчке, а он спал в подъезде.

– Ксенечка, можно я с тобой посоветуюсь?

– Валяй, – мы ненадолго остановились на мосту, посмотреть, как под ним пройдёт поезд.

– Мне тут звонили ребята, зовут съездить к одному. К мужчине. Говорят, я ему понравился…

Я смотрела на Женино лицо, от фонарей оно было изжелта-блестящим. Моя работа – спросить его о том, какое решение он считает правильным. Нужно, чтобы он мог принимать решения. Состав под нами закончился, и стало тихо.

– А ты бы хотел поехать?

– Я не знаю, Ксенечка. Мне нужны деньги.

– Ты не обязан этого делать, если не хочешь. Всегда можно заработать где-то ещё. Бож, да давай я просто займу тебе денег, Жень, – просто займу, даже ебать не буду, и все в плюсе.

– Да нет, у тебя я не возьму. Поеду, Ксень, там мужик богатый, адвокат какой-то.

– Ну а чего тогда мнёшься?

– Не знаю, стрёмно как-то, – Женя рассматривал ладони, он обжёгся о мою батарею. – Не хочу на стройку, я на стройке ничего не умею. Может, поможешь мне на сцену вылезти, а?

У Жени сильный голос, он вообще музыкален; но связки испорчены морилкой, и лёгкие больны. На сцену ему не попасть. Я обещаю что-нибудь придумать. Я не знаю, почему всё время обещаю ему то, чего не смогу сделать: с точки зрения профессиональной этики это отвратительно.

11

Я хотел покончить с собой. Это самая тяжелая для меня история за зону.

Когда едешь на СИЗО, тебя лупят ещё по дороге. Приезжаешь, спрыгиваешь с воронка: дальше вас сортируют. Оперативник вызывает по одному и спрашивает, кто ты по жизни: было ли у тебя связано с мужчинами, лизал ли у женщин письку – вот всякое такое. Это сборка: вас распределяют по этажам и по камерам. Поэтому и расспрашивают: не посадят же козла к нормальным мужикам, например, его там убьют на хуй.

Я сказал, кто я по жизни, и меня отдельно посадили в боксик от мужиков сразу. Прямо на продоле. Там девчонки еще ходили, тоже зэчки: хозобслуга. Я сидел в этом боксе и пел. Они смеялись. Люблю, когда девчонки смеются.

Меня поселили на хату. Сначала нормальное было отношение. Потом подъёбки начались, потом пошло-поехало: я такой был, симпатичный, и мне сначала даже приятно было, что на меня тут спрос. Был там один у нас, разбирался в мальчиках, любил это дело: не то что вот которые «не целуй меня», «письку не трогай». В жопу-то его конечно не выебешь, но тем не менее. Нормальный такой активный пидор.

Рабочий – открытый гей – я там был один. Второй парень по беспределу попал в хату, одно время он был такой: ауе, жизнь ворам, все дела. Его опустили и забили до полусмерти. Его не ебли, он страшный был и постарше меня, лет под тридцать. Только били всё время. Спали мы с ним на полу, впритирку: пол там бетонный, очень холодно. Парня мудохали каждый божий день, меня, по сравнению с ним, особо и не трогали. Он совсем стал плохой от этого, ходил под себя, до такой степени его замучили. Врач смотрел: помажет там что-нибудь и уходит. Я за ним ухаживал, кровь убирал, блевотину. Памперсы ему попросил. А то от него же разит, все дела, а я с ним рядом лежу.

Однажды я не спал, сильно переживал и боялся. А ублюдки все уже спали. Футбол шёл, как сейчас помню. Я слушал футбол и как этот парень рядом со мной дышит. Сначала он начал хрипеть. Потом он перестал дышать. Я его толкал. Потом он начал синеть. Потом врач приходил, констатировал смерть.

К кормушке меня не пускали. В двери есть такое окошечко, со стороны продола его открывают, и дают баланду. Мне нельзя было к нему ходить, я должен был ждать, пока мне эти ебанутые возьмут и дадут. Потом я уходил к себе в угол и там ел. Ну понятно, что, когда там что-то вкусное случалось, я сидел голодный. Как в детском доме, когда старшеклассники отбирают.

Меня там всё время мудохали и ебли. Но был один вечер, который страшнее всех. Смотрящий у нас с оперативником был вась-вась, информацию всякую сливал, а оперативник ему притаскивал то сигареточку, то бухло, то травочку. И вот приносит этот мусор бухло, и у нас в хате садятся распивать. Набухались и позвали меня. Повязали простынь, футболку дали маленькую такую в обтяг, чтобы сиськи торчали. Сказали – танцуй. Я начал танцевать, плавные такие движения. А они сидят смотрят и письки чешут. Потом стали глумиться, толкать, гонять по камере. Под кровати загоняли, я там ползал. Конечная инстанция у меня была дольняк – это туалет. Они набрали туда воду. А рядом с ним была розетка. И кипятильник был большой, иногда там самогон гнали. Кипятильник оторвали, остался шнур. И вот они стоят с этим шнуром, а мне говорят залезать в воду. Я встаю в дольняк, деваться то некуда. Я стою босиком. Они мне приказывают всякое, но я не хочу. Вот на отказ. Мне начинают угрожать, что сейчас током приложат. В итоге меня правда тряханули, 220 вольт: я потерял сознание. Они меня привели в чувство и стали пихать в очко хозяйственное мыло. Одно, потом второе. Из очка кровь хуячит, я весь там лежу разъёбаный. Они угомонились немного, пожалели. Я начинаю ублажать самых гуманных – смотрящего с помощником; ну, в плане интима. Они понемногу успокоились – и все остальные тоже – и заснули. А я разобрал станок и сиганул по левой руке: это вот который большой такой там у меня шрам. Хотел покончить с собой. Не мог вынести этого. Мне позвали врача.