какой кошмар, я тут одна с уголовником, который сейчас будет меня трогать. Свечки, ужин, ужас. Меня выебут, а потом убьют, с хаты вынесут ценные вещи: Жека будет собирать их – куда, в карманы? – собирать и радоваться, что ему попалась такая дура. Я понимаю всё это очень отчётливо, но мне не страшно. У меня больше нет сил. Меня сейчас будут ебать и убивать, или в обратном порядке – ну и пусть, может быть, я очень хочу умереть.

Женька потёр мне плечи, потом попросил снять майку. Я сказала, что сниму, но только если он отвернётся. Пока он отворачивался, а я раздевалась, прошло больше времени, чем в общем и в целом длились наши с ним взаимоотношения. Я легла обратно так, чтобы ни с какого ракурса ни в коем случае нельзя было бы разглядеть мою заголённую грудь. Женька пристроился рядышком и от души меня промял: я-то ждала в такой пикантный момент куда большей нежности, а мне честно сделали массаж всего. Потом Женя пересел мне на задницу и потёр руки: от предплечий к запястьям. Я видела свою руку: белую, особенно теперь, в темноте, – и сверху на ней руку Жени. Бездомного всегда можно узнать по рукам. Кожа сильно повреждена, ногти поломаны, грязные – такие, что сложно отмыть. Шрамы: у Жени были большие рваные шрамы там, где он вскрывал вены. Он не давал их трогать, он вообще не любил своих рук.

Я слышала, как Женька дышит: дышал он тяжело. Мне на спину капал пот, и Женька смахивал капли ладошкой. Он закончил меня растирать, но посидел у меня на жопе ещё немного, потом наклонился к ушку, сказал, что я совсем чокнутая, и всё-таки с меня слез. Я думала, что пробью сердцем в этом диване дыру. Женя отвернулся к стеночке, попросил пять минут на него не смотреть, потому что он не специально и не хочет меня пугать, просто все мужики такие противные, а я ответила, что, конечно, смотреть на него не буду и пойду в душ. Женины ладони шелушились: я вся была в его сошедшей коже. Ну а потом мы легли спать, хотя Женя спал плохо и больше бродил. Иногда приходил ко мне и пристраивался рядышком, и сложно сказать, куда у него выходило пялиться в темноте страшней: на меня или в потолок. Прогонять его было бесполезно, он тогда начинал шляться и скрипеть полами так, что спать было невозможно. Часов до шести утра он терпел, с шести начинал меня тормошить, потому что, по его словам, я уже и сама проснулась, он точно видел.

В остальном жить с Женей было на удивление комфортно. Он был очень чистоплотным, даже таким немного обсессивным. Я грешила тем, что раскидывала одежду как попало, он её за мной кропотливо собирал, сворачивал и раскладывал. Если был не в настроении, то мог ещё поворчать, что я рассераю носки, как у себя дома, а ему тут ходи собирай. После еды он убирал крошки и мыл посуду сразу: оставлять на ночь грязную, по его словам, было очень хреновой приметой. Виртуозно чистил картошку. Немного грустил, что я потом её не очень виртуозно готовила. В общем, такая довольно лубочная получалась иллюстрация рухнувшего неравенства. Но на деле происходила катастрофа: мы были не лучшими подружками и не молодожёнами, мы были социальным работником и сильно травмированным человеком в тяжёлой жизненной ситуации, и запереться ото всех, конечно, было очень приятно, но точно не обещало решения проблем в долгосрочной перспективе. Я ещё пыталась себя успокоить тем, что это для Жени вроде как такие каникулы. Что это придаст ему сил, чтобы жить дальше свою непростую жизнь. Того, что Женя тотально не приспособлен к жизни, я старалась не замечать. Мы перестали работать в этом направлении. Прогресс, если он у нас вообще был, сошёл на нет.

Женя меня напугал, когда завалился однажды ко мне в комнату в неглиже. «Фу, – говорю, – бля, Жека, прикройся». Он очень обиделся, прикрылся, конечно, какой-то диванной подушечкой, и так вот и стоял у меня над душой. Спрашивал, красивый ли он. Я ответила, что да, вполне себе. Спрашивал, не слишком ли он на улице похудел или пожирнел. Выяснилось, что не слишком.

– В чём тогда проблема, Ксенечка? Почему ты не хочешь на меня смотреть?

– Потому что ты голый, Жека. Ну мы же с тобой говорили, личное пространство, все дела…

– Но я люблю ходить дома голым. Ты тоже можешь ходить голая, если хочешь.

Я отказалась. Тогда Женя заметил, что вообще-то ходят слухи, что он похож на молоденького Ди Каприо и я могу нарисовать его – типа как в «Титанике», раз уж он тут так кстати голый. Я ответила, что на молоденького не похож точно, а похож очень на маньячину и что в «Титанике» рисовали в основном голых женщин, а их у нас тут нет, потому что я при нём даже носки снимать не рискну, а то ситуация у нас на грани фола. Женька согласился в итоге, что оно как-то неприлично вышло, но добавил, что уже видел меня без носков и что я зря стесняюсь естественных вещей.

Что тут можно было поделать – ни фига нельзя.

Мы тогда часто цапались. Чем больше мы друг к другу притирались, тем чаще случались какие-то локальные скандалы. Помню, как он вызвался помыть посуду и я сказала, что спасибо большое, только пусть не забудет поставить свои вилки-тарелки отдельно. Ну, из соображений профилактики в коллективе сифилиса. Женя переспросил. Я повторила. Он выключил водичку, вытер полотенчиком руки и сказал, что уйдет прямо сейчас. Как же я его ненавидела в тот момент, я уже не могла переносить его капризов. Стала ему объяснять, что это такие нормы, что если он не хочет, чтобы я из уважения болела с ним вместе, то придется потерпеть. Ну а Жека говорил, что хватит с него на зоне обиженки и что если я с ним не хочу жрать с одной посуды, то ему со мной разговаривать не о чем. У них там отдельные были столовые приборы для геев, но я-то откуда должна была об этом знать. Он почти не рассказывал про тюремный быт, хотя я время от времени интересовалась. Просил не спрашивать его об этом. Я сказала тогда, что мы не на зоне. Он ответил, что я дура. Потом мы друг перед другом извинялись.

Потом я поехала домой: мне нужно было собрать вещички, пока мой парень