– Я поняла, Лёнь. Только этой женщине было очень плохо. Совсем плохо.

– Тот, кому совсем плохо, на радио не дозвонится, понимаешь?

Я подумала, что, возможно, Леня и прав. Но все же решила позвонить той женщине, не откладывая это на завтра. Мимо проходил ухмыляющийся Генка, видевший, как Леня отчитывал меня минуту назад. Я придержала его за рукав.

– Ты напрасно это думаешь.

– Что именно, подруга?

– А то, что дети твои такие же свиньи, как жена.

– Бывшая! – машинально поправил меня Генка и развернулся ко мне, округлив глаза. – Как ты сказала?

– Как ты думаешь, так и сказала. Когда ты их рожал, они тебя об этом не просили. И все долги перед тобой, даже если они есть, будут отдавать своим детям.

– Тебя к нам не объединенный профсоюз всех христиан послал, нет?

– Нет.

– А-а-а… – Генка уже пришел в себя и пытался отшутиться. – Значит, Боргу заслали феминистки! То-то я чувствую… Слушай, а у вас там как – половина пол поменяла, да, я слышал? Чтобы, значит, веселей было? Ты с какой половины? Можешь не отвечать, я и так вижу, – Генка щелкнул пальцами по широкому ремню в моих бриджах. – Пришивала или само наросло?

Я спокойно убрала его руку и подождала, пока иссякнет поток его остроумия.

– Я из другой организации, Генка. Разве ты не видишь? И, кстати, когда так дергает сердце, как у тебя сейчас, лучше бы не курить, а рассосать валидол, – я положила руку на бешено и неровно бьющееся под мягкой клетчатой рубашкой сердце Генки.

– Что, даже сквозь рубашку видно, как колотится? – вытаращился Генка.

– Ага, сквозь рубашку. – Я забрала из его руки дымящуюся сигарету и выбросила ее в мусорный цилиндр. – Видно и слышно. Тук-тук, тук-тук-тук… Корми детей, Генка! Не будь свиньей! Тогда, может, вчерашнюю девчонку тебе и не зачтут… Когда считать будут, сколько ты всего наворотил в жизни. Десятиклассницу вычтут.

– Ты… а… – Генка открыл рот, потом закрыл и полез в карман за следующей сигаретой. – Да ё-пэ-рэ-сэ-тэ! Вот не было печали, а? Прислали… христианское радио… бу-бу-бу, бу-бу-бу, все кишки вынет… – Бормоча, Генка сломал одну сигарету, вынимая ее из помятой пачки, потом уронил вторую, плюнул и пошел по коридору, широко раскидывая ноги, как недавно почувствовавший свою мужскую природу хамоватый подросток.

Я, кажется, стала привыкать к своему новому качеству и даже находить в нем определенную прелесть. Конечно, некоторые гадостные мысли, которые я замечала у окружающих, лучше бы мне не слышать. Но я уже поняла, что слышу не все подряд, а только то, что очень мучает и беспокоит человека. Того, кто почему-то вдруг попадает в зону внимания некоего загадочного аппарата, включающегося в моей душе. Некий болеуловитель, так, наверно, можно было бы его назвать. Я вышла из старого двухэтажного здания, построенного, судя по архитектурным излишествам, перед самой войной или вскоре после нее, села в машину и набрала номер той женщины, дозвонившейся на эфир.

Как же иногда собственная беда принимает масштабы вселенской трагедии, и надо не так уж много, чтобы человек перестал ощущать себя наедине со своей бедой одиноким и самым несчастным на земле.

Впрочем, Генка в чем-то был прав. Женщине, звонившей нам на эфир, помочь было легче, чем, скажем, Генкиным детям, от которых папа Гена ушел в свободное плавание жестоко и бесповоротно. А здесь бедная мама просто узнала, что сын уже третий год ее обманывает. Давно бросив музыкальное училище, работает в ресторане официантом. Неплохо там зарабатывает, хорошо кушает, даже поправился. Но перечеркнул все годы, пока мать, крутясь на трех работах, водила его пять раз в неделю в музыкальную школу, помогала, как могла, чтобы он поступил в лучшее музыкальное училище Москвы, куда берут только самых одаренных, только тех, у кого перспективы, очевидный талант, тех, у кого впереди международные конкурсы, комиссии с седовласыми профессорами, благосклонно слушающими молодых гениев и кивающими: «Да-да-да, вот этого мы отметим, молодец его мама, и талантливый мальчик, и работоспособный…»

– А он поступил, проучился полгода и бросил! Сам бросил, сам! Преподаватели руками разводят! С таким талантом, с таким будущим! Так собой распорядился! Он же родился, чтобы быть великим музыкантом! – Галина Ивановна, милая женщина лет сорока восьми, по всей видимости давным-давно махнувшая на себя рукой, смотрела на меня чуть настороженно. Похоже, она совершенно не ожидала, что к ней вдруг нагрянут журналисты.

Я попыталась убедить ее, что не собираюсь рассказывать о ее проблемах ни на передаче, ни в журнале и приехала потому, что просто меня тронуло отчаяние, которое послышалось мне в ее голосе. И я могла ее понять. Какое дело человеку до глобального потепления или очередной локальной войны, если у него невыносимо болит сердце, печенка, суставы… Или душа. Болит о чем-то своем, что представляется окружающим ерундой, а твою жизнь наполняет так, что не остается времени и сил ни на что больше.

– А вы не догадывались?

– Нет! Ни о чем не догадывалась! Дома он не занимался, говорил, что репетирует в училище. Соседи наши, наконец, успокоились, они от его аккордеона не знали куда деваться!

– А неужели он не скучает о музыке, если проучился пять лет в музыкальной школе? – спросила я, сама прекрасно зная, как можно закрыть крышку пианино после выпускного экзамена и никогда больше её не открывать.

– Восемь, – вздохнула Галина Ивановна, поправляя неровно окрашенную прядку, выбившуюся из пучка. – Восемь долгих лет. Если бы вы знали, чего мне стоила его учеба! А поступление? Целый год я платила профессору из Гнесинки, который с ним готовил программу. На жизнь оставалось три тысячи в месяц на все про все… Да что об этом говорить! Дело не в этом! Всю жизнь просто себе сломал, сам себя закопал… Нет, не скучает он о музыке. Слышать даже не хочет ничего. А там, в ресторане, перспектив совсем никаких! Кем он может дальше стать? Старшим официантом? Отбирать у всех чаевые и делить их?

Я посмотрела на фотографию ее сына, висевшую в парадном месте в гостиной. Как портрет царя или президента – в золоченой раме, в центре стены… Мне показалось, что я видела этого юношу совсем недавно, буквально на днях, в одном из ресторанов, где я обедала или пила кофе. Очень вежливый, собранный мальчик, с крайне внимательным взглядом, целеустремленный, подтянутый. Я еще тогда подумала – совершенно новое поколение молодых людей, твердо сознающих, что никто ничем в этой стране бесплатно их обеспечивать не будет.

– Он обязательно поступит в институт. Он говорил вам, что копит деньги, чтобы поступить наверняка – на платное отделение?

– Нет. Не говорил. Он все время обманывал меня, – бедная женщина, видимо уставшая плакать за последние дни, лишь тяжело вздохнула.

– Думаю, он обязательно будет учиться. Возможно, откроет свое дело… – я увидела взгляд женщины и остановилась.

Я не могла сказать ей очевидное – что это она обманывала себя и пыталась обмануть природу. Кому-то нужно печь пирожки, кому-то – считать деньги, пусть чужие, и быть от этого счастливым. А кому-то – всю жизнь перебирать клавиши, трогать струны, ловя звуки из какого-то иного мира, существующего по другим законам, мира, где, возможно, когда-то давно жили люди, но сейчас дверь туда приоткрыта лишь немногим, избранным, кому дано слышать по-другому, чем обычному человеку.