Да, не хотелось бы мне быть на месте ни одной нашей звезды, особенно музыкальной или киношной. Представить себе страшно, что я не могла бы спокойно прогуляться по бульвару перед сном или пойти в книжный магазин, не рискуя стать центром всеобщего внимания. Хотя, может быть, для кого-то это и есть смысл жизни – стать центром внимания и ходить, греясь в лучах всеобщего интереса и любопытства. Только вот тепло ли от чужого любопытства или, скорее, наоборот?

То ли я слишком зло думала о Герде, то ли она оказалась умнее, чем я предполагала, но встретила она меня довольно радушно и просто. В обтягивающих джинсах, изящно расшитых стразами, в безыскусной маечке нежно-фиолетового цвета Герда казалась моложе и милее, чем в своих обычных пышных дворянских платьях.

– Приятно ли вам быть в центре всеобщего внимания вот уже… м-м-м… много лет? – с ходу просила я именно то, о чем думала по дороге.

– Давайте договоримся, что вы не будете признаваться, что под мои песни плясали в детском садике летку-енку, ага? – улыбнулась Герда.

Она заметила мою заминку и не преминула воспользоваться слабостью. А излишняя щепетильность журналиста – не есть ли его слабость? Дали хирургу в руки скальпель, так он должен им резать, а не щекотать. Да и где границы того, что называется личной территорией? У наших звезд эта граница весьма сомнительна. То им хочется, чтобы о них знали больше, чем они сами знают о себе. То не могут ответить на самые невинные вопросы, чтобы не укусить собеседника.

А Герда есть Герда. То, как она расправляется с журналистами, известно всем. Поэтому шеф меня и послал. Я умею не поссориться с самыми скандальными звездами. Может, потому, что не воспринимаю их всерьез?

– Вы роскошная женщина, Герда, и сами это знаете. И в свои сорок с хвостиком выглядите лучше, чем я в тридцать семь, – я постаралась сказать это как можно искреннее, и это было несложно. Ведь пятьдесят восемь – в каком-то смысле тоже сорок с хвостиком, хвост только чуть подлиннее стал…

Герда остро взглянула на меня и величественно кивнула.

– И все-таки, – продолжала я. – Вы не устали от того, что вас все узнают?

– А здесь, – Герда показала красивой рукой на красивые дома за красивым окном, – здесь все всех знают. Знаешь, кто мой сосед?

Герда сделала смешную рожицу и почмокала губами. И я тут же поняла, кто ее сосед. Смешной, талантливый, ужасный, эпатирующий артист, любимый зрителями и очень неспокойный в личной жизни и быту. Даже если одна десятая того, что о нем говорят и пишут, – полуправда, уже достаточно, чтобы пожалеть его.

– А слева у меня…

Герда пропела строчку из советской песни, под которую я обычно просыпалась у бабушки, когда мама отправляла меня к ней на субботу-воскресенье. Годы идут, бабушки давно нет, я совсем не похожа на скромную школьницу с тонкими косичками, мечтавшую у огромного бабушкиного окна, заставленного буйно растущими комнатными цветами, а Гердин сосед все поет и поет ту песню. И голос его как будто не меняется, и как-то он находит в ее простых словах смысл и что-то очень личное вкладывает в эти строчки, что заставляет вновь и вновь слушать сквозь весь мусор сегодняшнего музыкального эфира его ставший за всю жизнь практически родным голос.

Молодец Герда. Не хочет отвечать и не отвечает. А я хочу знать, мне именно это интересно. И поэтому спрошу еще раз.

– Мне кажется, очень трудно жить, когда ты не можешь свободно пройти по улице, посмотреть на то, как распускаются деревья, или просто зайти в первый попавшийся магазин, выбрать что-то из еды, что хочется съесть сегодня на ужин, или купить новую книгу, фильм…

Герда засмеялась:

– Дальше.

– О чем вы хотели рассказать нашему журналу? – тоже улыбнулась я, решив, что на тему одиночества в толпе и ужаса гиперпубличности я напишу как-нибудь сама, без откровений Герды.

– О своем новом альбоме. О том, как я живу.

– Как вы живете, Герда? Хорошо?

– Да, я сейчас работаю с композитором… – Герда начала говорить о том, ради чего, видимо, и позвала журналистов.

Я слушала и кивала, включив диктофон, прекрасно понимая, что никому не может быть интересно то, что сейчас рассказывала Герда. Поснимать ее дом, что ли… Может, она хотела похвастаться своим роскошно обставленным особняком? Раз уж пригласила в дом… Некоторые ее товарищи ограничиваются беседой в открытом домике для барбекю или вовсе встречей в музыкальной студии.

Я оглянулась.

– У вас красивый дом. Можно, я сниму интерьер?

– Полагаю, вы меня снимете – в разных интерьерах, да?

– Конечно.

Что-то уже несколько минут не давало мне покоя. Как только Герда расслабилась и стала рассказывать о своем новом композиторе и новом альбоме, я почувствовала сначала слабую тревогу, а потом и что-то неприятное, очень болезненное… Это исходило от нее? Да, похоже, Герду занимало что-то совсем другое… Девочка, маленькая девочка.

Я вдруг четко увидела худенькую девочку с беленькими волосиками, розовой полоской от слишком тугой шапочки на лбу, которую девочка только что сняла и держала теперь в тонких ручках… Девочка молчала. Ее спрашивали, а она молчала. И было непонятно – слышит ли она, понимает ли, что ее спрашивают, то ли не хочет говорить, то ли не может…

– Давно это с ней? – проговорила я, не в силах освободиться от только что увиденной картины.

– Ч-что? – запнулась Герда, только что вещавшая мне о невероятно талантливом новом композиторе.

Я уже поняла, что ей хочется, чтобы в прессу просочились слухи о ее романе с молодым композитором, романе, которого, вероятно, нет. Но я точно не стану об этом писать, Герда зря старается, и зря Вячеслав Иванович послал меня сюда. Но он же не знал, зачем Герде вдруг захотелось четыре разворота в нашем журнале. Чтобы все увидели, какая она еще юная и страстная… Хотя заботит-то ее сейчас вовсе не страсть.

– Давно она молчит? – повторила я.

Сама не знаю, почему я была так настойчива. Я отлично видела, как покраснела, потом побледнела Герда. Крепко сжала губы и разжала для того, чтобы выплюнуть грубое, хлесткое слово. Она несколько раз выругалась, а затем сказала очень просто, по-домашнему:

– Пошла вон отсюда, тварь! Ты за этим пришла?

– Я пришла, Людмила Тимофеевна, потому что вы заказали о себе статью…

– Пошла вон! – заорала Герда и, кажется, вознамерилась бросить в меня радиотрубкой.

Я помнила историю, как недавно одному нашему журналисту импульсивный хоккеист, которому тоже что-то не понравилось в вопросах моего коллеги, выбил сразу три передних зуба. Помнила, но уворачиваться не стала. Герда под моим взглядом подняла тяжелую на вид белую трубку, подержала ее, покачала в руке и медленно опустила.

– Какие же вы все сволочи!.. – проговорила она и закурила тонкую темную сигарету. – «Тимофеевна»!.. – она исподлобья посмотрела на меня, а я совершенно некстати подумала, что вот такой образ – устрашающий, мощный – был бы ей гораздо более кстати.