Немцы «освоились с оккупационным режимом» и стремились «игнорировать, обходить, а иногда и прямо не выполнять приказы и указания СВА». Местные органы самоуправления все более и более проявляли «открытое стремление вырваться из-под контроля и руководства». Именно так оценивали «новые условия» руководители военной администрации, выступавшие на июльском партактиве в 1947 году280. Они жаловались, что немцами стало тяжело управлять. Немцы быстро обучались советскому бюрократизму и его защитным приемам, умело занимались тем, что сами позднее назовут «русской бумажной войной»281. И в этой «войне» они нередко побеждали своих советских опекунов.

Да, сваговцы честно хотели и даже пытались выбраться из паутины собственных административных усмотрений. Но обнаружилась неприкосновенная зона, репарации и поставки, где интересы немецкого самоуправления и оккупационной власти явно не совпадали, где можно было ждать новой вспышки администрирования и волевого нажима. В январе 1948 года начальник Управления информации СВАГ полковник Тюльпанов, который еще недавно пытался демонстрировать гибкость в отношениях с немцами, вдруг как будто запел с чужого голоса. В его словах зазвучала обида на немцев, которые уже не очень охотно слушались оккупационную власть. И не только обида, но и угроза: «Мы должны изжить известное примиренчество к немецким кадрам, их политическим выступлениям. Чистить надо эти кадры и не бояться. Политически вредных людей надо изолировать и делать это открыто и прямо». Тюльпанов жаловался, что «немецкие органы находят все необходимое для проведения нового строительства, но если нужно достать машины для увеличения выпуска продукции на репарации, то ничего нет… У нас появляется либеральное отношение к явлениям, которые имеются среди немцев, считают, что нельзя применять репрессии. Мы не должны скрывать свою силу, мы должны применять принуждение»282.

А как иначе выполнить планы по репарациям? В этой сфере взаимоотношений с немцами игры в толерантность закончились, да они и не могли продолжаться на фоне обострения отношений с бывшими союзниками, провала блокады Берлина, сепаратной денежной реформы, нараставшей уверенности немцев, что хватит работать на репарации, пора подумать и о себе. А тут еще и новые внутриполитические веяния в СССР, которые иначе как «закручивание гаек» никто не воспринимал. Благие намерения и созревавшие внутри сваговского сообщества планы изменений повисали в воздухе. Да и сами сваговцы, как показал опыт оккупации, при всем желании, даже по приказу сверху вряд ли смогли бы отказаться от привычного образа действий – наложения советских лекал на немецкую действительность.

Неудивительно, что накануне расставания с Советской военной администрацией немцы пребывали в некотором недоумении. Они так и не поняли русских. В ходе широкомасштабной дискуссии по статье журналиста Рудольфа Гернштадта «О русских и о нас», прошедшей в городах и селах Бранденбурга весной 1949 года, немцы поставили серьезные вопросы, на которые советские политработники вряд ли были в состоянии убедительно ответить: «о русском и немецком пути к социализму», о различии «менталитета», о механическом перенесении советских методов в условия Германии, о невозможности «полностью перестроиться на русский лад» и т. д.283 Судя по тому, как отреагировал на эти сомнения начальник Отдела информации Управления СВА земли Бранденбург К. В. Мартемьянов, сваговские политофицеры восприняли вполне здравые вопросы как замаскированные вылазки «явных противников дружбы с СССР». Четыре с лишним года оккупации так ничему и не научили спецпропагандиста. Он подозрительно прислушивался к лояльному немецкому дискурсу, описывал его на советском обвинительном языке, обнаруживая в любой самостоятельной мысли замаскированный вражеский подтекст, что фактически блокировало всякую возможность понять, а тем более принять немецкий взгляд на вещи.

На излете СВАГ, в марте 1949 года, маршал Соколовский еще раз попытался выступить против непотопляемой практики «грубого вмешательства во внутренние дела СЕПГ, в дела профсоюзов и других массовых организаций», против «излишней опеки, выражающейся, прежде всего, в бесконечных вызовах немецких руководящих работников по поводу и без всякого повода». Попутно Главноначальствующий СВАГ признал «большой политический вред» от выступлений сваговцев перед членами СЕПГ с различного рода «установочными» речами. Маршал заговорил даже о недопустимых «колонизаторских шатаниях». Проистекали подобные шатания, по его мнению, из привычных и неискоренимых методов командования284. Но сигнал Соколовского о необходимости сдержанности и деликатности в отношениях с самоуправлениями, бизнесом, населением был уже не актуален. Маршал покидал свой пост. А Советская военная администрация заканчивала работу. В июле 1949 года новый Главноначальствующий СВАГ генерал-полковник В. И. Чуйков категорически отвергнет тезис о «колонизаторских шатаниях», откажется принимать подобные явления всерьез, сочтет все это преувеличением, если не выдумкой, и выскажется о некой «большевистской оккупации»285 – самой лучшей оккупации в мире, что было вполне в духе поздних сталинских времен.

Тезис о секретности, густой пеленой окутавшей сталинское общество на его излете, вполне можно считать историографическим трюизмом. «Безразборная»286, «избыточная»287 секретность конца 1920-х – 1930-х годов в послевоенный период достигла своего апогея. Поздний сталинизм переполнился государственными, военными, служебными, партийными и, наверное, даже комсомольскими и колхозными секретами. Секретность – это не только целая область существования в социуме государственной и служебной тайны, но также и повседневные практики сталинского человека, соприкасавшегося с секретной сферой и отягощенного постоянными призывами к бдительности. Секреты в сталинское время, как и теперь, доверяли не всем, зато бдительности требовали от каждого.

«Ритуалы секретности» (выражение принадлежит М. Геллеру) были настолько органичной сферой жизни сотрудника Советской военной администрации, что воспринимались как воздух, существование которого начинаешь замечать, только ощутив бюрократическое удушье. Все социальное пространство, в котором обитали сваговцы, высшее руководство пыталось наполнить этим воздухом, качество которого проверялось большевистской бдительностью. СВАГ как любое военное учреждение, тем более находившееся за границей, должен был особенно строго охранять государственные, военные и служебные тайны. Здесь надо было «секретить» информацию не только от врагов, они же бывшие союзники, но и соблюдать целый ряд специфических оккупационных ограничений. Как выразился начальник Отдела контрразведки Смерша Управления СВА провинции Бранденбург, «государственная тайна политики советского государства на территории Германии» не должна была стать «достоянием немецкого населения»288. Судя по ориентировочному перечню документов СВАГ, составлявших военную и государственную тайну, от немцев нужно было скрывать почти все289. Как именно при таком количестве секретных ограничений удавалось в принципе управлять Германией, было сокровенной тайной советской бюрократической машины, которую еще предстоит разгадать.