Но в семье лангракса надежда ещё была жива, вот сестрицы и старались во всю, надеясь, что Улаф возьмёт да и решится сменить свою бесполезную толстуху на одну из них. А это было вполне выполнимо, достаточно только получить согласие служителей Богов на такой развод.

Мелеста вздохнула. В душе она была абсолютно уверена, что всё радушие хозяев напускное, а их радость наиграна. Однажды, случайно перехватив полный ненависти взгляд, брошенный Мортоном на вейстора Прилесья, она поняла, что в этом доме нельзя верить ни одному слову, при этом держа глаза и уши открытыми.

Улафу нравилось внимание сестёр к своей особе, Арела млела от каждого комплимента в свой адрес, и ничто на свете не заставило бы их изменить мнение о семье лангракса. Но Мелеста совершенно не понимала, почему её свёкор не видит их злобы и фальши. Говорить с ним на эту тему она побоялась – еще обвинит её в непочтении к ланграксу, но для себя решила постараться ничего не упускать – вдруг потом пригодится.

Ужин прошёл без неожиданностей, и два часа спустя уставшие гости уже сладко спали в своих комнатах.

После отъезда господина Хортона с семьей в далекую столицу, жизнь в большом доме превратилась в сплошное удовольствие для оставшихся обитателей. Суза готовила простые, но вкусные блюда, всякий раз стараясь подложить Нику кусок получше. И подперев голову пухлой рукой, с жалостью смотрела, как он с жадностью поглощает её стряпню.

Прост, главный смотритель господского дома, напротив, невзлюбил парнишку и при его появлении складывал свои пухлые губы в презрительную усмешку. Его высокое положение не позволяло ему общаться с каким-то сваргом, хотя удивительные рассказы этого так странно появившегося в доме мальчишки все другие домочадцы, а также их родственники и друзья, слушали каждый вечер, открыв рот.

Никита сначала очень смущался от такого внимания, но после первого же вечера, когда, закончив ужинать, все остались за столом и до глубокой ночи наперебой просили рассказать о его необычной стране, он почувствовал себя чуть ли не звездой экрана и с удовольствием вновь и вновь повторял свои истории, видя, как округляются глаза, и открываются рты его преданных слушателей.

Он по-прежнему жил в домике Бракара, куда каждые пять минут заглядывал кто-нибудь из жителей Гудвуда, чтобы своими глазами глянуть на преступника, избежавшего заслуженной казни и, возможно, хоть одним ухом услышать что-нибудь о его бурной жизни.

Но Ника с Мерком Утопленником, приставленным к нему Бракаром в качестве друга, наперсника и провожатого, вечно не было дома. Мальчишки целыми днями бродили по городку, и Никита не переставал удивляться его простому, но рациональному устройству.

Общаться с Мерком было чистым наказанием, и Ник безумно обрадовался, когда Суза разрешила своей маленькой помощнице сопровождать его. С первых же минут появления Ника в господском доме Рула стала его ярой поклонницей, готовой следовать за своим божеством хоть на край света. И тут же вырвать язык любому, кто посмеет усомниться в истинной правоте каждого произнесённого им слова.

Кроме этих двух, в свите Никиты вскоре появился ещё и Дарт Засоня, сын рыжего кузнеца Норта, увалень лет четырнадцати, такой же рыжий и высокий, как отец. Только в отличие от трещавшего без умолку Мерка, он редко открывал рот. Во время рассказов Ника, Дарт округлял свои обычно сонные глаза и, склонив к плечу круглую крупную голову, высовывал от восторга язык.

За неделю Ник со своими провожатыми обшарили почти все углы и закоулки Гудвуда. Единственным местом, куда им строго настрого было запрещено даже приближаться, была пирамида. Бракар, отпуская Никиту первый раз за пределы господского двора, строго сказал, глядя ему в глаза:

– Если ты хоть раз приблизишься к пирамиде, можешь сразу забыть, как выглядит этот свет. Салвин в живых тебя точно не оставит. С недавних пор ты – его враг. Личный враг. Никогда этого не забывай.

Никита и не забывал. Ему совершенно не улыбалось ни с того, ни с сего закончить свою жизнь, которая, вроде, начинала потихоньку налаживаться. Да и его попутчики не выражали ни малейшего желания встречаться со служителями Богов Вечных и Истинных.

Их четвёрка являла собой весьма живописное зрелище. Никита, приодетый в новую белую рубаху с жёлто-синей вышивкой по вороту и рукавам, с таким же плетеным поясом, в синих штанах грубой ткани и в коротких кожаных мягких сапожках, шёл впереди.

Справа от него вышагивал худой и длинный Мерк, размахивающий руками и во время особо бурного диалога постоянно хватающий себя за правое ухо. Его непослушные вихры торчали во все стороны, и никакое причёсывание не могло создать на его голове хоть какое-нибудь подобие порядка.

Слева и чуть позади семенила Рула, по случаю выхода в свет нарядившаяся в своё единственное приличное платье из грубого льняного полотна с красно-синей вышивкой и красным поясом с чёрными деревянными бусинками. Платье ей было коротковато. Оно едва прикрывало сбитые колени, худые руки торчали из рукавов, но другого у сироты просто не было.

В свою тощую косицу девочка вплела своё сокровище – подаренную госпожой Мелестой голубую атласную ленту, от которой её синие глаза становились ещё более яркими. Курносый нос, усыпанный веснушками, улыбающийся рот со щербиной между передними зубами и слегка оттопыренные уши – при взгляде на неё у Никиты сразу улучшалось настроение. Ума со смекалкой Руле было явно не занимать – она просто и доходчиво объясняла Нику про жизнь и порядки Гудвуда, когда он, отчаявшись понять что-либо в бурных излияниях Мерка, просил у неё помощи.

Завершал шествие молчаливый и невозмутимый Дарт, внушительно шагавший за троицей. Он был чуть выше долговязого помощника лекаря, но значительно шире его в плечах, которые обтягивала новая серая рубаха из тонкого льна с вышитым на груди замысловатым многоцветным узором. Чёрные штаны он заправлял в высокие сапоги из кожи телёнка с клёпками по голенищу. Свои крепкие руки с широкими ладонями Дарт засовывал за широкий кожаный пояс, на котором висел внушительных размеров охотничий нож.

Его медлительность и сонное выражение лица, из-за которых он когда-то и получил прозвище Засоня, оказались весьма обманчивы, в чём Никита убедился в первый же день их знакомства. Проходя по торговой площади, Никита подскользнулся на валявшейся у лотка арбузной корке.

Он уже приготовился основательно приложиться башкой о каменную плиту, свалив по пути ещё и чей-то лоток, когда почувствовал, как сильная рука ухватила его за шиворот и, дёрнув вверх, поставила на землю. Когда же Никита, облегчённо вздохнув, повернулся, чтобы поблагодарить, его встретил привычно сонный взгляд товарища.

Компания каждый день отправлялась в один из концов города и неспешно обходила его, заглядывая в каждую дыру. Жители с любопытством, а некоторые не скрывая страха, разглядывали Ника, кивая ему или приветствуя взмахом руки, но лишь немногие решались с ним заговорить. Никита вежливо отвечал каждому, при этом честно стараясь запоминать их имена.

Город имел форму почти правильного квадрата, обнесённого высокой бревенчатой стеной. От центральной площади к угловым башням вели мощёные улицы, делившие город на четыре конца. Северный, выходивший на глухую стену, обращённую к лесу, почти сплошь состоял из лавок торговцев привозными товарами – вином и фруктами из Гахара, тонкими тканями и кружевами из Митракии, украшениями из самоцветов, добытых в шахтах Сентории и Триании и разными диковинами, купленными у пиратов, приплывающих в столицу Солонии.