Ликер купался в собственном аромате в огромных переливающихся бокалах, и с минуту я праздно наблюдала за жидкостью, наслаждаясь ее ровным мерцанием, потом откинулась на подушки и огляделась вокруг, как больной, только что пробудившийся от долгого сна после анестезии. Расплывчатые краски снова приобрели яркость, смутные очертания стали четкими и ясными. Я взглянула через стол на Ричарда Байрона. Он сидел, наклонив голову, и смотрел на ликер, искрящийся на дне бокала. Приглушенный свет настенных ламп падал на него сзади. Я впервые увидела его по-настоящему, без страха и подозрения. Четко выделялись очертания скул, подбородка и прекрасная линия висков; ресницы – ресницы Дэвида – отбрасывали трагические тени на щеки. Но главное, что поразило, – это глубокая печаль на лице; скорее грусть, чем суровость, прорезала борозды на щеках и бросила мрачные тени на глаза. Сейчас, когда он сидел, опустив голову и поигрывая бокалом, гневные линии рта и бровей смягчились и исчезли, на лице появилось отстраненное и задумчивое выражение. Байрон казался человеком жестким и неприступным, но губы выдавали его ранимость.

Он вдруг поднял глаза и посмотрел на меня. Сердце у меня екнуло, но я твердо встретила его взгляд.

– Как вы себя чувствуете?

Я ответила:

– Гораздо лучше, благодарю вас. Как любезно с вашей стороны подобрать обломки – я, наверное, так выглядела…

Он рассмеялся, и я словно столкнулась с незнакомцем, хотя считала, что разговариваю с кем-то известным мне.

Он сказал:

– Вам, должно быть, уже лучше, раз вы начали беспокоиться о своем внешнем виде. Но пусть он вас не огорчает. Вполне прилично.

Он поднес огонь к моей сигарете, и его глаза вдруг взглянули на меня серьезно и настойчиво. Он тихо проговорил:

– Есть два вопроса, я хочу задать вам их прямо сейчас…

Наверное, мое лицо изменилось, потому что он резко добавил:

– Не смотрите так, пожалуйста. Я был законченным дураком и приношу извинения. Но, ради Бога, не смотрите на меня так больше. Это совсем безобидные вопросы, и если вы ответите на них, я оставлю вас в покое до тех пор, пока вы сами не пожелаете рассказать остальное.

Он замолчал.

«Снова о том же», – подумала я. Он смотрел вниз, на свой бокал, так что не было видно его глаз, но в его голосе я различила ту же настойчивость, что пугала меня раньше.

Он спросил:

– Как Дэвид? Он выглядел здоровым… и счастливым?

Я с удивлением взглянула на него, ожидая совсем других вопросов, и ответила:

– Насколько я знаю, он вполне здоров. Но трудно вообразить, что он счастлив. Во-первых, он одинок, а во-вторых, слишком напуган.

– Слишком напуган?

Он поднял на меня глаза и резко поставил бокал на стол, так что бренди всколыхнулся и заискрился. Руки Байрона вцепились в край стола с такой силой, что костяшки пальцев побелели. Из пепельницы, где тлела позабытая им сигарета, вился голубой дымок. Ричард Байрон уставился на меня и повторил очень тихо:

– Слишком напуган? Но кем?

И подняла брови:

– Вами, конечно.

Не могло быть сомнений в его реакции на этот ответ: изумление, полнейшее, невыразимое изумление. Несколько секунд он смотрел на меня через стол расширенными глазами, затем выражение горечи вернулось на его лицо, и он, казалось, снова замкнулся в себе.

– Мной? Вы уверены, что мной? Он так говорил?

И тут до меня внезапно дошло. Я почувствовала, что глаза у меня расширяются так же, как секунду назад у него, и уставилась на Байрона по-совиному.

– О, – прошептала я, – я не верю, что вы убили своего друга. Я не верю, что хоть раз в жизни вы ударили Дэвида. Я верю, что вы любите его. Правда? Правда?!

Ричард Байрон ответил мне неловкой кривой усмешкой, пытаясь замаскировать душевную боль. Затем взял из пепельницы сигарету и небрежно сказал, словно это не имело никакого значения:

– Я люблю его больше всех на свете…

Пузырь вдруг лопнул, иллюзия уединения рассеялись. Подошел метрдотель, сияя улыбкой и размахивая руками, как большой тучный мотылек крылышками.

– Мадам насладилась обедом? Месье хорошо покушал? Chapon marseillais[20]был прекрасен, не правда ли? Это фирменное блюдо нашего ресторана!

Мы уверили его, что все было превосходно, и, сияя улыбкой, он с поклонами удалился, а к нам с извиняющимся выражением лица, как у человека, совершающего действия сомнительного толка, подошел официант со счетом.

Ричард Байрон, взглянув на счет, положил на поднос очень крупную купюру и отмахнулся от кланяющегося официанта. Затем он помедлил и взглянул на меня.

– Знаю, бесполезно говорить о том, как я сожалею о случившемся, – сказал он, – но я действительно сожалею. Я был дураком, к тому же слепым. Мне следовало сообразить, что подобная вам женщина не может быть замешана в этом грязном деле. Я обещаю не докучать вам больше, но, может, мы пойдем куда-нибудь немного погулять, чтобы я мог все объяснить? Это довольно длинная история, и я хотел бы вас с ней познакомить.

Лицо его выглядело бледным и напряженным и остро напомнило мне Дэвида, на лице которого было почти такое же выражение, когда он нерешительно спрашивал меня об отце: «Как он выглядел?»

Я сказала:

– Если это касается Дэвида, то я выслушаю вас. А что до прошлого… Не забыть ли нам его пока? Похоже, не только вы наделали ошибок – мои, возможно, были посущественней.

– У вас больше оправданий.

Он улыбнулся неожиданно теплой улыбкой, и, к собственному изумлению, я улыбнулась в ответ и встала.

– Если я пообещаю не удирать через заднее окно, вы разрешите мне сходить попудрить нос?

– Вы…– он оборвал себя. – Да, конечно.

Уходя, я увидела, как он достал сигарету и откинулся на спинку стула, собираясь ждать меня.

Мы вышли на темные улицы, лучами расходящиеся от старого порта, и дружно, словно по взаимному согласию, повернули к морю. Вскоре мы оказались на вымощенной булыжником улице, которая тянулась вдоль берега. Слева поднимались высокие дома, справа шла низкая стена набережной. Далеко впереди, паря в звездном небе как видение, сияла золотая статуя Богоматери на куполе собора Нотр-Дам-де-Гард.

Дома были темные и таинственные, и случайные фонари лишь украдкой бросали свет на булыжники. Лодки качались и приседали у кромки воды, терлись друг о друга бортами, когда море легонько шлепало их. Там, где робкий свет фонарей падал на воду, световые узоры на бортах лодок, казалось, закутывали их в светящиеся сети. Еще дальше, в бухте, мерцали зеленые, красные и золотые огни. Канаты выглядели эфемерными, словно паутина.