Время остановилось. Физические тела и дух полностью поглотили Пупель. Помимо углубленного чтения Штейнера, они с Погостом занимались еще и практически, постепенно были подключены Блавадская, Раджниш, Кастанеда.

Выход в Астрал пока не давался, Точка Сна не находилась, Туфли все еще жали, но все запутывалось так капитально, что мозг Пупели был уже полностью поражен. Ей уже грезились какие-то заоблачные дали и бог знает что.

Погост приходил каждый день. Разговаривал, ел, без конца читал всех этих теософских мудрецов то вслух, то про себя, полностью оккупировав единственное кресло в ее квартире. Он жевал жвачку и прилеплял ее под кресло, под стол и на полочку в ванной. Погост покупал в аптеке кучу лекарств, как он говорил – на пробу, дабы убыстрить процесс, и после пробы оставлял несметное количество пузырьков и коробочек на кухонном столе. Он командным тоном просил чая, возмущаясь, что нет еды.

Часто, возвращаясь из высшего художественного заведения, Пупель заставала Погоста, сидящего на лестничной площадке со Штейнером в руках и сигаретой во рту. В какой-то момент, это случилось уже ближе к весне, после седьмой медитации, Погост перетащил чемоданы со своими книгами и парой грязных трусов, сказав, что ему смысла нет мотаться туда-сюда, и что он принял твердое решение жить с Пупель и, в общем, необходимо побыстрее расписаться, в смысле оформить их отношения.

Пупель кивала, про себя думая, вот, оказывается, что такое судьба, вот, оказывается, что такое любовь. Раньше ей никогда в голову не приходило, что любовь – это не возвышенное чувство радости, а полная невозможность отступления, подчинение и безмолвие ради высших целей и заоблачных мечт.

Что она могла написать Максику? Как должно было выглядеть это письмо? Пупель где-то в глубине души ощущала необходимость сделать этот шаг. Надо было взять себя в руки, собраться с силами и послать что-то вроде: «Прости, дорогой, все, что у нас с тобой было, полностью задавлено Погостом». И вообще, душа должна воспринимать внешний мир другими средствами, нежели внешними чувствами и связанным с ними рассудком. В общем, я сама не знаю, что как должно быть и даже если бы... о, все равно, навряд ли кто бы мог подумать?

Но она ничего этого не написала. С Погостом она чувствовала себя кроликом перед удавом, хотя страха не было. Просто ощущала подавленность и помрачение рассудка.

Потом, много лет спустя, перечитывая письма Максика, Пупель была поражена: как могла она, в общем-то добрая и чуткая по натуре, быть такой черствой и равнодушной! Почему она ему не написала? Может быть, все изменилось бы, может... но, это было уже потом.

Весна. А почему мурашки на душе? Промерзло все внутри до дна.

Согреться, мочи нет. А может, чашечку горячего вина? Не помогает, мерзну, мысли стынут. Сегодня поутру так солнышко сияло. А н? сердце мороз.

Залезу в койку. Где тут одеяло? Заплакать, что ли? Нету слез.

Завоевания Александра Македонского составляют ровно две серии стояний Меркурия.

Пупель совсем не заметила, как наступил вечер. Она сидела за своим столом и строчила со скоростью света. Одна мысль натыкалась на другую, приходилось без конца зачеркивать, переписывать. С определенным интервалом, который Пупели уловить никак не удавалось, но определенность все-таки присутствовала, звонила Магда, задавая только один вопрос: «Пишешь?» Пупель отвечала: «Угу».

После «угу» Магда резюмировала или хорошо, или очень хорошо и вешала трубку.

Иногда ритмичность Магды сбивалась вопросом: «Не привезти ли какой-либо нужной литературы, справочника или еще чего?» Пупель отвечала: «Пока не надо, пока не требуется». Магда опять говорила: «Хорошо», и вешала трубку.

Вечер наступил совсем внезапно и даже без всякого предупреждения.

– Необходимо написать об особом цвете и освещении. Да, освещение очень важно для определенного настроения. Но тут все должно быть необыкновенно, тут все не как всегда. Хотя почему же? Иногда самое обычное вечернее солнце на верхушках деревьев, мягкий рассеянный свет и больше ничего. Смотришь, и так благодатно на душе, и кажется, что именно там, в этом незнакомом перелеске существует какая-то особенная жизнь, к которой ты не имеешь никакого отношения, но которая тебя притягивает, манит, и с легкой грустью думаешь о том, что тебя там нет и никогда не будет, а красота эта, тихая смиренная красота – мягкое солнце, ярко-оранжевые, к примеру, стволы сосен – существовала и будет существовать, и кто-то, а не ты, будет легкими шагами удаляться по пыльной дорожке под сенью склоненных деревьев, и все такое прочее.

Пупель посмотрела в окно. Знакомая собака мирно дремала у ворот.

«А дальше-то что? – думала Пупель. – Я не знаю продолжения, и можно, конечно, себе представить, но все-таки хотелось бы. И ведь ни в одном Магдином справочнике не найдешь, это уж точно. – Глаза ее слипались. Она отошла от стола и прилегла на диван. – Чуток прикорну, и потом буду думать об этом, что-то...»

Пупель шла по полю. Мелкий мерзкий дождик больно колол лицо. Гнезда опустели, все по-старому, и нет надежды, и глупость такая, и почему так тошно? Серое небо, а я люблю голубое. А лошадь, интересно, тоже издохла, или, может, у него ее не было? Что же, он собирался жать без лошади или жнут без лошади? Жнут серпом, а молотом машут. Получается жнивье, снопы резиночкой перевязывают и ставят на поле шалашиком, или то, что косят, шалашиком ставят, это стог, а из зерна стог не может получиться, потому что зерно круглое в колоске, колосок-то не нужен, его потом на корзины вроде бы пускают. Сверху звездочки горят, и на небе говорят, кабы тучек не было, мы бы засияли, мы бы заподозрили и сразу рассказали. Кладбище далеко, а лошади нет. Должен быть автобус с гробом, обитым красной материей с такой чудовищной черной рюшкой, и народу много-премного, и все плачут, а те, которые не плачут, – мрачно курят, а которые не курят, те просто стоят и не знают, куда руки девать.

Пупель присела за столик. Подошел официант в длинном фартуке до пят и серых холщовых нарукавниках.

– Мне кофе с молоком, – попросила Пупель.

– Молока нет, – сказал официант.

– Где ж коровка наша?

– Сливки будете?

– А вы можете их сбить со сметаной и капельку творога туда?

– Творога нет.

– Увели?

– Может, капучино?

– Просто кофе и морковный сок без мякоти.

– У нас все с мякотью.

– Тогда дайте, и поскорее, очень замерзла и есть хочется.

– На сколько яиц?

– Воз был белых яиц, а монахи пусть черные будут с капюшончиками.

– У нас все монахи с капюшончиками, ряс черных нет, есть хитоны голубые, пойдет?

– Ну, только чтобы ярко-голубые, и солнышко, и немного облачков на горизонте.

– Перец класть?

– Красный, если можно, конечно.