смертельно худо. На это был ответ: "Как это может быть, чтобы стало худо оттого, что пьют за здоровье царя?" После этого князь велел принести большой серебряный ковш красного меда. Посол принял его и предложил тост за здоровье Их Высокомогуществ, от которого князь отказался, говоря, что это будет в свое время, а сперва полагается выпить за здоровье Алексея Алексеевича, сына царя[168]; ведь сына, сказал он, нельзя отделить от отца. Начали громко спорить; посол приводил разные доводы за Их Высокомогущества, которые суверенны, а Алексей Алексеевич только подданный. Ничего не помогло, спор разгорался, они хвастались своим царем и его сыновьями; посол сказал, что Их Высокомогущества тоже пользуются авторитетом, хотя их здесь умаляют, а ведь они тоже короли и принцы, и что было бы против всяких правил вежливости не оказать гостю почета, да и ни один монарх в мире не требовал такого. Но русский повторял свое: они в высшей степени удивлены, что он [посол] отказывается от того, от чего не отказывался даже римский император, или любой принц в мире, — что было неправдой, — и добавил, что они удивлены тем более, что он сидит за "царским столом" и пользуется столь большой милостью царя. Еще князь добавил, что у него только одна голова на плечах. Посол повторил то же самое. После получасового спора сели, ничего не выпив. Посол сказал, что при таких условиях он не выпьет ни капли.

Немного времени спустя князь встал и снова предложил тот же самый тост за царевича. Теперь посол принял его, но сразу потребовал еще полный ковш меда и сказал, что раз он принял тост за Алексея, то пусть и они примут тост за Их Высокомогущества, в чем ему снова отказали. Нам между тем дали каждому по ковшу; посол не поднял, а держал перед собою на столе ковш за Алексея, а ковш за Их Высокомогущества поднял вверх и велел нам поспешно опорожнить ковши за их здоровье, что и было сделано. Посол выпил за Алексея после ковша за Их Высокомогущества. Русские выпили тоже, но за царевича, а мы за наш тост. Мы первыми опорожнили наши ковши, и наш переводчик сказал: "Это за Их Высокомогущества, а их тост — за Алексея". Так мы все выразили словами и делом, что пьем за здоровье Их Высокомогуществ. Тогда князь схватил другой ковш и выпил его за здоровье второго принца[169], что мы приняли, после чего он предложил тост за Их Высокомогущества. На это посол заявил, что за них уже пили, но если они хотят второй раз выпить за них, то он согласен; так и было сделано. Наконец выпили чарку крепкой водки за здоровье посла. Порядок тостов князь читал по цедулке.

О беседах за столом не стоит рассказывать. На столе появилось нечто подобное тому, что в Пскове нам подарил воевода[170]. Князь сказал, что по милости Бога и царя он может преподнести такие подарки. В комнате стало жарко. "Это по милости царя", — сказал князь, тогда как это было из-за толкотни стольких потных людей.

Прислуживающие за столом, а их было столько же, сколько и блюд, подавали пищу в головных уборах, что также в обычае даже перед царем. По улице же они шли друг за другом с непокрытыми блюдами.

У меня спросили мое имя и имя моего отца. Ни к кому не обращаются по фамилии, а только по имени и отчеству, так что здесь я приобрел имя — Николай Корнельевич. Самых знатных людей страны при обращении называют только своим собственным именем и именем отца. Каждый хвастался своей страной, хозяином и своей персоной. Это делали и русские, и голландцы; так, посол похвастался, что у себя дома имел больше власти, чем князь здесь.

Когда настал вечер, они вдруг встали и ушли. Я проводил их до низу, до того места, где встретил их, а посол провожал их до последней двери наверху. Когда князь Петр ушел, приставы сказали, что, по обычаю, следовало оказать ему почет. Об этом мы знали, но не успели из-за его поспешного ухода. Наш переводчик объяснил, что подарок уже подобран и будет отослан к нему домой, что и было сделано. Это была большая, тяжелая серебряная чаша. Потом ушли и приставы, оставив всю пищу у нас. Простую пищу положили в бочки, и мы отдали ее стрельцам. Пиво, хлеб и мед привозили в санях, обитых красным сукном и серебром и запряженных парой лошадей.

3 февраля.

На следующий день приставы, по их обычаю, снова пришли к послу, он поблагодарил за угощение с царского стола и хотел передать свои предложения в письменном виде, но они не посмели принять, так как сперва должны сообщить об этом. Мы стали просить разрешения выходить теперь из дома, но и этого они не посмели, обещав завтра принести ответ. Эти люди, хотя и такие господа, по-рабски не берут на себя ни малейшей ответственности и не говорят ни слова от своего имени.

4 февраля.

Утром они пришли снова и сказали, что нам еще нельзя выходить до тех пор, пока верительная грамота царю не будет переведена. Мы просили, чтобы они постарались ускорить это дело и чтобы мы могли осмотреть их столь широко прославленный город Москву. Разговор зашел о калмыцком татарине [царевиче], которого мы видели, когда ехали на прием. Они сказали, что его страна расположена между Сибирью и Астраханью. До сих пор калмыки были самостоятельны, со своим управлением из одного-двух лиц; они некрасиво сложены, глаза маленькие, лица плоские, желтоватого цвета; они язычники и молятся перед деревянными изображениями. Человек, которого мы видели, является вторым лицом в своей стране, сюда приехал и отдает себя в вечное рабство царю вместе со всеми своими подданными. У царя он просит защиту, которую ему обещали, и он уже пожалован кафтаном из царской казны, так что титул царя теперь снова вырос. Так они нам рассказали, но я очень сомневаюсь, правда ли все это. Приставы расспрашивали посла, слыхал ли он, что германский император создал в своих войсках целые полки длинношеих, очень некрасивых мужчин, с носами длиной в локоть. И в подобные шутки эти добрые люди верили всерьез. После полудня они снова пришли к нам с сообщением, что теперь царь пожаловал нас свободным выходом.

5 февраля.

Я впервые, по здешним обычаям в санях, в сопровождении четырех стрельцов осмотрел слободу, где живут иностранные купцы[171]. Нас