сюда. Пристав ушел, но сразу же вернулся и спросил, не из посольства ли мы. Ему снова дали тот же ответ, а этот глупец не мог сам определить по нашей одежде, кто перед ним и что мы за птицы, так как во всей Москве такого никто не носит. И так каждый сидел по своему обычаю. Когда накрывали стол, перед ним [главным купцом] разостлали большую красную скатерть; занятно, как они мыли лицо, руки и бороды, полоскали рот из чаши с великолепным кувшином; мы им тоже подражали. Перед ним поставили очень большое блюдо с горой искусно приготовленного тушеного риса, блюдо вмещало, наверное, два ведра. Затем пришел распорядитель, который стал перед ним на колени и для каждой пары господ зачерпывал по полной чаше риса, который они и мы ели полными горстями; поистине, никогда я не ел вкуснее. Затем появились тушеные куры, которые они руками разделили на всех, они были начинены яйцами, мясом и т.д. Затем подали жареную говядину и баранину с капустой; были и пироги с яйцами и жареным рисом, темно-коричневого цвета рыба, испанская редька, маринованный чеснок и т.д. Все было очень красиво подано; красивы были и их одежды, домашняя утварь; да, все это не уступало голландской опрятности.

Когда кончился обед, сняли скатерть и убрали лакированный сосуд, в котором была наша пища. За столом они не молятся. Затем мы снова мылись, но теплой водой. Когда во время еды мы пили за здоровье их шаха, они все с большим почтением встали. Хозяин передал нашему послу большой привет. Он пожалел, что не мог выполнить свой долг и лично прийти приветствовать его: русские не позволяли. Попрощавшись, он отправил 7—8 своих господ с горящими свечами проводить нас домой. Я повторяю еще раз, что у этих людей больше поучительных бесед, учтивости и добрых нравов, чем у многих легкомысленных придворных юнкеров в Европе.

Последние два дня этой недели пьянства наши приставы не появлялись, также не явились они и в первый день поста.

15 февраля.

Наступил сыропуст[189], и я обедал у одного англичанина. Там мы видели танец группы самоедов [ненцев], которые несколько дней назад были отправлены своими родичами к Его Царскому Величеству; они приехали со 130 оленями. Это дикие люди, питаются они мясом и рыбой. Самоед буквально — это есть себя; они еще язычники, кроме немногих, которых русские учат креститься. Они очень малы ростом, приземисты, с крупными головами и короткими шеями, почти безбородые, волосы черные как смоль, нечесанные, свисают с головы прямо, как скрученные веревки. Одежда из шкур, верхний кафтан шерстью наружу, а нижний — шерстью внутрь, штаны из меха, другой одежды у них нет. Охотятся они с помощью лука и стрел. Когда голова мерзнет, они натягивают свой кафтан на голову, что очень странно выглядит. Ненцы плясали на одной ноге, хлопали в ладоши, били себя по голове и пели для нас на своем языке; все это казалось нам смешным. В зале висело зеркало, один из них, увидав себя в нем и подумав, что видит одного из своих, крикнул: "Брат, иди сюда!", затем перекрестился и наконец, когда тот все не шел, спросил нас: где же он? Это очень робкий народ; царь однажды создал целый полк из них, решив их видом испугать врагов; они же, еще не встретив врага, все убежали, а некоторые умерли, и сказали прямо, что не хотят воевать. Их женщины одеты почти так же, как мужчины.

Нам сказали, что царь велел оценить привезенные нами подарки, что сделали, несомненно, намного ниже их стоимости, не больше 50 рублей за те, которые стоили 600—700 гульденов[190]; большой фарфоровый горшок с вареньем — 1 рубль, а он стоил 30—40 гульденов. Золото оценивалось только чистое, если же в нем были примеси, оно считалось без цены. Фарфоровое блюдо, стоившее 60—70 гульденов, оценили в 10 стейверов[191], стол — 800—900 гульденов оценили в 15 рублей, лакированный горшок — 30 стейверов и т.д. Ничего этим людям не нравится больше, чем чистое серебро и золото, а искусство изделия они не ценят. Нам сказали, что поэтому и царь появился перед нами не в самом богатом платье; говорят, он смотрит не на качество, а только на размеры подарка. Перед другими же он сидел в короне на большом троне со скипетром и державой.

Царь расспрашивал своих докторов, как толковать недавно появившиеся кометы, и я узнал, какой странный и сомнительный ответ они дали[192].

17 февраля.

Когда я нанял учителя русского языка, мне запретили приводить его в наш двор, следовательно, запретили учиться; вот какие это тупые скоты: сами невежественные и другим не позволяют чем-то заняться для развития ума; Алмаз сам наложил этот запрет.

Несколько дней назад я рассказывал, что меня угощали персы; теперь я принял некоторых из них у нас на посольском дворе, хотя и с большими трудностями: мы должны были сами лично сопровождать их по улице и оказать давление на наших русских охранников — стрельцов, которые принудили нас ограничить время их приема одним или полутора часами и пригрозили, что заставят гостей уйти, если мы не отпустим их вовремя. Их старцы никогда не пьют вина. Когда они произнесли тост за здоровье наших Высокомогуществ, они в знак вежливости выпили до ногтя[193], а на наш тост за здоровье их короля они выпили не до дна. Когда мы подняли тост за здоровье их главного купца, они сперва выпили за нашего посла. Я заметил, что им было очень трудно сидеть на скамьях, как мы, и они часто подтягивали ноги. Наши караульные стрельцы просили не передавать приставам, что персы были у нас, и не допустили, чтобы мы проводили их домой.

20 февраля.

Приставы пришли с приказом от царя, чтобы посол передал им свою докладную записку, и они доставят ее в приказ. Посол отказался это сделать, он хотел сам передать ее дьякам и с ними обсудить. Разгорелся спор; они говорили, что это приказ их большого господина, спросили посла, знает ли он, кто они такие, чтобы им отказывать в этом; посол спросил их то же самое. Они уже начали говорить об обратном пути посольства, почему и надо торопиться. Посол сказал, что они не должны так неуважительно обращаться с ним, что Их Высокомогущества столь же влиятельны в своей стране, как царь в своей, и их тоже следует уважать и почитать; и если они не