больше обращаются к чувствам, чем к потребности взглянуть на экран мобильного телефона.

Любопытно, что как бы определяемое по часам время ни вторгалось в нашу жизнь, оно остается отделенным от нашего опыта. Ошибаться, определяя время, можно по-разному. Так, внутренние часы людей, страдающих маниями, психопатией и параноидальной шизофренией, похоже, спешат, а для людей с тревожным расстройством, депрессией и непараноидальными формами шизофрении время тянется медленнее[179].

В разных экспериментах снова и снова повторяется результат, который демонстрирует: большинство из нас скорее меланхолики, чем склонные к маниям люди. Нам кажется, что время идет медленнее, чем на самом деле. И ошибаемся мы весьма основательно. В одном из самых первых экспериментов французский геолог Мишель Сифр в качестве собственного подопытного кролика два месяца прожил в пещере глубиной в 115 м. В конце эксперимента Сифр записал в дневнике, что полностью утратил представление о времени. По его подсчетам, он пробыл под землей 34 дня; его коллеги сообщили ему что прошло два месяца[180].

Ощущение замедленности времени повторяется и в других экспериментах. В ходе одного исследования людей поместили в изолированные камеры без окон на срок от недели до месяца; им предстояло с определенными интервалами определять, сколько прошло времени. В среднем то, что казалось им часом, на деле составило 1 час 28 минут[181].

Абстрактное время требует от нашего разума какого-то внешнего приемного устройства, которое позволит нам воспринимать это абстрактное время, но такое устройство дано нам уже не природой, а первым монитором, от которого человек не может оторвать глаз: циферблатом часов. Регулярно повторяющиеся элементы вроде суточных ритмов и времен года привязаны к циферблату часов и календарному году. Мы измеряем время по часам, а значит, мы приспособились к абстракции.

Благодаря внематериальному и линейному времени будущее разворачивается в прямую дорогу возможностей и рисков, постоянно перетекающих из одного в другое – в зависимости от нашего выбора.

Борьба с будущим

Элиза нашла выход. Она рассталась со своим парнем и начала новую жизнь, в которой ее ждет новое будущее. Сегодня в жизни Элизы есть место важным для нее вещам, чему-то, чего она с нетерпением ждет. Одновременно Элиза заметила, что отношение к времени у нее стало таким же, как у ее родителей. Все дни расписаны наперед – «с точностью до пятнадцати минут», как она выражается. Опаздывая, Элиза испытывает тревогу, и неважно, лежит ли ответственность за это на ней самой или на поезде, который опаздывает.

– Я это чувствую физически. Когда я куда-нибудь опаздываю, у меня случается приступ клаустрофобии. Меня как будто заперли во времени, и я полностью утратила контроль над своей жизнью.

Даже в отпуске Элиза планирует наперед, чем будет заниматься. По ее словам, дело отчасти в ее желании взять от жизни как можно больше. Дни, которые проходят как попало, когда она не сосредоточена на каких-то проектах и планах, вечером кажутся ей выброшенными в никуда. И все же в том, чтобы отклониться от запланированного, она находит странное удовлетворение.

– Обожаю нарушать планы. По телу разливается мягкое тепло. Но решение нарушить план должно исходить от меня. Если планы нарушаются из-за опоздания, моего или автобуса, я нервничаю.

Но какое бы огромное влияние ни оказывало время на нашу жизнь, есть еще и желание вырваться на волю.

Многое указывает на то, что этот конфликт существовал изначально. Как замечал антрополог Джеймс Скотт, человек начал вести оседлый образ жизни не потому что стал сажать культурные растения. Между временем, когда люди начали возделывать зерновые, и временем глобального распространения сельского хозяйства успело пройти около 4000 лет. В течение этого значительного периода многие люди сопротивлялись, убегали и как угодно по-другому отказывались переходить к оседлому образу жизни[182].

Это нежелание переходить к оседлому образу жизни сохранялось еще очень долго. Некоторые общества обходятся без сельского хозяйства не потому, что не знают, что при помощи него можно обеспечить себя пропитанием. В ходе одного исследования бушмен спросил проводившего с ним интервью человека: «Зачем что-то выращивать, если в мире столько орехов монгонго?»[183]

Вероятно, подобные вопросы в доиндустриальном обществе несли большую нагрузку. В 1753 году Бенджамин Франклин отмечал, что белые дети, которых похитили и вырастили представители коренных народов Северной Америки, по возвращении могли испытывать состояние дискомфорта: «Очень скоро они начинали презирать наш образ жизни, равно как усилия, необходимые для того, чтобы его обеспечить, и при первой же возможности норовили сбежать назад в лес»[184].

Большинству из нас, современных людей, не хватит для бегства ни физической формы, ни знаний, не говоря уже о земле, куда можно было бы сбежать. Мы живем в ситуации навязанного будущего и выбора, который касается всего: работы, семьи и питания. Нас заставляют сделать выбор, даже когда мы этого не хотим.

Вероятно, делать выбор нам было бы не так тяжело, если бы он представлялся чем-то абсурдным, каким-то невозможным выбором, результат которого зависит от чего угодно, только не от наших собственных решений. Но дело обстоит не так. Тревогу усиливает понимание того, что выбор должен быть рациональным, и желательно, чтобы он был обоснован, чтобы моя душа против него не протестовала, отчего мы все усерднее думаем, что же представляем собой на самом деле.

В некоторых обществах культура в этом смысле сделала население более смиренным и создала противовес технологиям, созидающим будущее. Один из примеров – Кабилия, гористое побережье Северного Алжира, где французский социолог Пьер Бурдьё, начиная с конца 1950-х гг., четыре года вел полевые исследования. При очевидно оседлом образе жизни с расширенным горизонтом планирования и всеми рисками, которые несет с собой земледелие, в этом обществе присутствовал скепсис, если не сказать враждебность, по отношению к излишней предусмотрительности. Рациональные попытки планировать будущее вызывали сильнейшую неприязнь. Если кто-нибудь начинал слишком уж активно думать о будущем, рассуждать о нем как о чем-то, что можно контролировать, о таком человеке говорили: «Он хочет приятельствовать с Господом»[185].

На человека, желавшего устранить неопределенность будущего путем расчетов, смотрели как на слабого, как на человека, страдающего «высокомерием». Подозрительными казались любые расчеты, не только те, что связаны с увеличением производства. Не считали число участников какого-нибудь собрания, не взвешивали предназначенные для сева семена, не считали яйца, не считали цыплят.

Так как же кабилы могли заниматься земледелием и принимать решения, связанные с будущим урожаем, решения с последствиями, отложенными на год? По словам Бурдьё, определенная «уверенность» уходила корнями в традицию. Так, например, объем кормов, которые следовало запасти, определялся не