но в общем и целом те и другие могут полагаться на те же коренья, плоды и дичь, на которые столетиями полагались их предки. Крестьяне были более уязвимы: им приходилось питаться скудным урожаем, а иногда почти исключительно чем-то одним: рисом или ячменем. Для подобных монокультур погодные условия, заболевания растений и вредители могут стать причиной катастрофы. Поэтому средняя продолжительность жизни у охотников-собирателей была выше, чем в цивилизованных земледельческих сообществах. Дети, сумевшие продержаться до подросткового возраста, имели неплохие шансы прожить до 60 лет и больше. Некоторые доживали и до 80 лет. В общем и целом кривая продолжительности жизни у охотников-собирателей, видимо, соответствовала той, которую Швеция достигла лишь к середине XVIII века[156].

В-третьих, в жизни, связанной с охотой и собирательством, и речи нет о разделении труда. В некоторых коллективах охотятся только охотники, но вообще предполагается, что каждый может делать все. Поэтому потребности в организации, в индивидах, которые выполняли бы определенные рабочие задачи и совершенствовались бы в них, не существовало. Конечно, некоторые сообщества охотников-собирателей часто придерживаются строгих норм, но в экономическом смысле каждый индивид пользуется такой автономией относительно коллектива, какая современному человеку и не снилась. В некоторых группах индивид мог собирать еду только для собственных потребностей, и рабочий день, длившийся около четырех часов, был вполне комфортным. В некоторых коллективах человек мог при желании отдалиться от других. Например, в племени хадза (Северная Танзания) зафиксированы случаи, когда охотники-собиратели жили отшельниками[157].

Вышеописанное – яркий пример того, как общество формирует человека. Если у меня нет ни адреса, ни профессии, ни организации, ни даже родственников, с которыми я мог бы связать свою личность, то кто я тогда? Кем мне следует быть? Чем я стану? У охотников-собирателей нет того общественного устройства, при котором эти вопросы обретают смысл[158].

В тех обществах, где результаты труда распределяются сразу, можно, конечно, поработать на перспективу. Сделать удочку, стрелы, палку-копалку, что-то на будущее. Ребенок, который учится стрелять из лука, может представлять себе, как он через несколько лет отправится на свою первую охоту. Но способность к таким фантазиям – не то же самое, что посвящать большую часть своих дней путешествиям во времени. Повседневная жизнь кочевых народов проходила на обширных пространствах, но пространства временные в их сознании мало что значили.

Как же выглядело это иное сознание? Для нас, современных людей, будущее имеет огромное значение; но что же занимало его место в умах людей раньше?

Сила переживания

Иногда нам случается ощутить, как наша жизнь кардинально меняется. Такое переживание может сопровождаться эйфорией, сильным страхом или сочетанием этих двух чувств. Причины, порождающие это состояние, могут быть самыми разными; суть в том, что время сжимается в вибрирующее сейчас, без до и после. Подобные чувства чем-то сродни катастрофе.

Когда Федору Достоевскому было 28 лет, его, тогда молодого социалиста, приговорили к смертной казни. Произошло это во времена Николая I. Группу социалистов-утопистов, к которой принадлежал Достоевский, выследила охранка – тайная полиция эпохи царизма.

После восьми месяцев допросов, бессонницы, геморроя и эпилептических припадков его, вместе с еще пятнадцатью арестантами, вывели на Семеновский плац для публичной казни. Осужденным зачитали смертный приговор. Им, одетым в белые балахоны смертников, дали поцеловать крест. Над головой у осужденных сломали шпаги, в знак лишения их дворянского звания. Пока первых осужденных привязывали к столбам и взвод заряжал ружья, Достоевский высчитал, что жить ему осталось пять минут. Поскольку эти пять минут ощущались как бесконечность, Достоевский отмерял их по церковному колоколу.

Первые две минуты он положил на то, чтобы проститься с товарищами. Следующие две посвятил размышлениям о своей судьбе: о том, что с ним сейчас произойдет, о том, как переплелись смерть и жизнь. Он предположил, что успеет решить эту задачу за две минуты, но отвлекся на позолоченную крышу собора и «на лучи, от нее сверкавшие». Очень скоро он сольется с ними, поймет, «что эти лучи его новая природа».

Его последней мыслью было, что если он останется в живых, то всю жизнь проживет также насыщенно, как и там, на Семеновском плацу.

«Что, если бы не умирать! Что, если бы воротить жизнь – такая бесконечность! И все это было бы мое! Я бы тогда каждую минуту в целый век обратил бы, ничего бы не потерял…»

Достоевского не казнили. Расстрельный взвод остановили в последний момент, зачитав царское помилование. Царь приказал устроить инсценировку, чтобы напугать «бунтовщиков». Теперь гонец прочитал настоящий приговор: четыре года сибирской каторги.

Достоевский прожил еще тридцать лет, но, несмотря на все старания, – не в последнюю очередь из-за регулярных визитов в игорные дома, где он иногда проигрывался до нитки, – достичь такой силы переживания ему больше не удалось[159].

Интенсивное переживание дает нам не только смену перспективы. Есть в нем и чувство пробуждения: кажется, что видишь мир таким, какой он есть. Часто это переживание связано с особенными событиями и действиями. В наше время речь может идти об опасности для жизни, о насилии, боли, крайней усталости и романтической любви[160].

Тот факт, что нам, современным людям, для этого переживания требуются особые обстоятельства, может иметь несколько объяснений. Одно из них – наша природная склонность убегать в контрафактные мысли. Последнее можно счесть побочным эффектом эволюционного преимущества – способности предвидеть будущую опасность.

Но у исследователей, изучающих жизнь охотников-собирателей, часто бывает противоположная точка зрения: мгновения интенсивных переживаний, когда времени словно не существует, позволяют нам постичь бытие, свободное от будущего, а именно так жили когда-то люди.

Психоаналитик Карл Густав Юнг писал в своих воспоминаниях, что трагедия человека состоит в том, что он начал жить «будущим, с его химерическими обещаниями „золотого века”, забывая о настоящем, что противоречит нашей эволюции». Согласно Юнгу, мы живем «обещаниями, уже не в свете настоящего дня, а в сумерках будущего, где в конце концов, по нашему убеждению, взойдет солнце»[161].

Нам сложно изучать наше «эволюционное основание»: в попытке понять, как жившие тысячи лет назад люди воспринимали мир, можно легко потеряться в догадках и предположениях. И это развязывает руки теоретикам.

Согласно одной из теорий, древняя история человечества была пропитана тем, что философ Жан Гебсер называл «вечное сейчас». Гебсер, подобно многим, романтизирует это состояние. По мысли философа, короткий горизонт планирования укладывался в «магическое сознание», причем элемент магического усиливался тем, что представление об индивидуальном «я» отсутствовало[162].

Определенный смысл в таких рассуждениях имеется. Если нет государства, которое регулирует твое существование, если нет