скоро откроются. Нам нужно собрать всех готовых марионеток Вэйци и отправить их туда.

— Всех марионеток?

— Да, всех.

— Но так много людей... — лицо Му Яньли побледнело, однако заметив на лице Ши Мэя душевную боль и сильное волнение, она поспешила твердо и решительно добавить, — хорошо, мне все ясно.

Му Яньли повернулась и пошла прочь, но у лестницы Ши Мэй вдруг окликнул ее:

— Подожди!

Повернувшись, под пологом сумерек она увидела стоящего вполоборота Ши Мэя. Его плащ развевался на сильном ветру, он смотрел на Му Яньли и как будто хотел что-то сказать. Однако, хотя его глаза заметно покраснели, в итоге ни слова так и не сорвалось с его губ.

Какое-то время Ши Мэй и Му Яньли так и стояли, молча глядя друг на друга.

— Не беспокойся, — наконец сказала Му Яньли, — даже если это жестоко и бесчеловечно, я не предам тебя.

Ши Мэй резко закрыл глаза. В самые важные моменты люди всегда кажутся излишне чувствительными и уязвимыми.

Его голос едва заметно дрожал:

— В этой жизни я сам себя предал…

— Он не тебя предал, — ответила Му Яньли, — он предал всех прекрасных костяных бабочек, всех нас. Да, на его руках нет крови совершенствующихся… но своим решением он обрек нас на ужасную жизнь в Аду.

— …

— Я понимаю, что у тебя нет выхода, – сказала Му Яньли. — А-Нань, что бы люди этого мира ни говорили о тебе, для прекрасных костяных бабочек ты настоящий герой.

И она ушла.

Ши Мэй смотрел ей в спину до тех пор, пока ее силуэт не растворился в сумерках, и только после этого повернулся. Его пальцы впились в резные перила так сильно, что побелели костяшки. Он чувствовал, как ледяной холод этого прикосновения медленно расползся по телу, добравшись до самого сердца.

— Герой? — запрокинув голову, Ши Мэй посмотрел на клубящиеся в небе темные тучи. Спустя какое-то время он, наконец, выдохнул и продолжил. — Герой не смог бы это сделать. Ни один герой не возьмет на себя столько человеческих жизней.

На мгновение в его глазах промелькнуло что-то похожее на досаду и разочарование, но в следующий момент в них снова сгустился лед.

— Я, Хуа Биньань, на протяжении двух жизней изо всех сил сражался с Небом и Землей. Я не верю, что законы Небес нельзя изменить… Теперь, когда Пространственно-временные Врата Жизни и Смерти и Вэйци Чжэньлун в моих руках, хотел бы я посмотреть на того, кто еще в этом мире сможет остановить меня.

От напряжения костяшки его пальцев стали похожи на белый нефрит.

— Забудем о герое. Я просто хочу отвоевать выход, — следующие два слова упали и развеялись по ветру, — для нас.

По необъятным просторам заснеженного горного хребта Куньлунь стремительно пронеслась черная тень.

Подобно безжалостным лезвиям шквальный ветер со снегом резал щеки, однако тот человек лишь щурил обагренные пурпуром черные глаза и, похоже, совсем не чувствовал этот пробирающий до костей холод.

Словно белоголовый сип он легко воспарил над вершинами скал, прежде чем легко и проворно опустился на бирюзово-зеленую[289.4] черепицу крыши. Куньлуньский Дворец Тасюэ патрулировало множество мастеров, но никто не заметил его появления и даже на заснеженном поле, по которому он пришел сюда, не осталось и следа.

Мужчина очень быстро и легко взобрался на самую высокую крышу Дворца Тасюэ. Отсюда было хорошо видно, как снежная поземка гуляет по озеру Тяньчи, окутанный безмолвием крутой берег и подернутую туманом водную гладь.

Летящая со скоростью молнии черная фигура замерла.

Неподвижный и прямой, словно лезвие ножа, этот мужчина стоял в самой высокой точке горного хребта Куньлунь, и его черные глаза неотрывно смотрели лишь на водную гладь озера. Особо сильный порыв ветра сорвал капюшон, что прикрывал его голову, обнажив безжизненно бледное прекрасное лицо.

Это был Наступающий на бессмертных Император Тасянь-Цзюнь.

После повторной закалки в руках Ши Мэя, теперь он обладал духовным ядром образцового наставника Мо и полностью восстановил свою прежнюю невероятную духовную мощь. Вместе с тем он больше не допускал неповиновения приказам хозяина. Наконец-то он стал тем смертоносным клинком и источником духовной силы, который целиком и полностью соответствовал требованиям Ши Минцзина.

Вот только с тех пор, как Тасянь-Цзюнь очнулся в Цитадели Тяньинь, в его голове постоянно мелькали какие-то странные разрозненные образы... Прежде он всегда ясно понимал, что ненавидит Чу Ваньнина и любит Ши Минцзина, и все его чувства, будь то радость или гнев, любовь или ненависть, так или иначе были связаны с этими двумя людьми.

Но теперь он смутно ощущал, что это не совсем верно.

В последнее время он часто слышал чей-то неясный голос и видел какие-то смутные сцены из чужой жизни.

Он видел как Чу Ваньнин аккуратно лепит пельмени в Зале Мэнпо и слышал, как сам он говорит Чу Ваньнину:

— Учитель, может начнем все сначала? Позаботься обо мне... ладно?

Он видел луну над морским утесом, что светила лишь для двух влюбленных сердец. Он крепко держал Чу Ваньнина за руку, а Чу Ваньнин низко опустил голову, пряча раскосые глаза феникса, которые, удивительное дело, увлажнились и покраснели от смущения. Он услышал, как Чу Ваньнин сказал ему:

— Я скверный человек. Меня никто никогда не любил…

Он видел, как они с Чу Ваньнином сплелись на кровати в гостинице, и шквальный ветер и проливной дождь[289.5] снаружи больше не имели над ними власти.

Он видел, как в Павильоне Алого Лотоса Чу Ваньнин поднял ресницы и посмотрел на него…

Внезапно его сердце затрепетало.

Тасянь-Цзюнь резко открыл глаза.

Что это было?

Он увидел, как ласково и нежно Чу Ваньнин смотрит на него. В прошлом он держал его в заключении, насиловал под афродизиаками, оскорблял, унижал, уговаривал и угрожал, однако до самой смерти он так и не смог увидеть подобных эмоций в его глазах.

Тасянь-Цзюнь почувствовал острый приступ головной боли. В свете дня холодно сверкнули острия коротких стрел, спрятанных в его наручах, когда он поднял руку, чтобы потереть висок.

— Что за хуйня[289.6]? — шепотом выругался он.

Какое-то время Тасянь-Цзюнь неподвижно стоял на крыше. Снегопад на горе Куньлунь усилился, и в считанные минуты его плечи покрылись инеем. Он ощущал смутное удивление, потому что в глубине души сейчас ему было очень хорошо, совсем как в прекрасном сне. Он все еще чувствовал умиротворение и покой из-за