Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Под градом этих повторяющихся снова и снова горестных рыданий, поднятая для убийства рука Тасянь-Цзюня медленно опустилась. На несколько мгновений он замер, а затем попытался оттолкнуть Сюэ Мэна, но тот так крепко обнимал его, что вырваться можно было только оторвав ему руки.
Постепенно одежда на груди, в том месте, где находилось сердце, полностью пропиталась слезами.
В конце концов Тасянь-Цзюнь просто сбежал. Оттолкнувшись от земли, он пробежал по черепице, вскочил на конек крыши, присел и, наклонившись вперед, еще какое-то время наблюдал за Сюэ Мэном, который, свернувшись калачиком и обхватив колени руками, лежал на снегу и горько плакал.
В его памяти Сюэ Мэн всегда был свирепым, заносчивым, агрессивным, язвительным и безжалостным. Но тот, кого он сейчас оставил в одиночестве посреди метели, был ребенком, который больше никогда не сможет найти своего брата.
Тасянь-Цзюнь еще долго смотрел на рыдающего Сюэ Мэна. Наконец, то ли протрезвев, то ли устав от слез, Сюэ Мэн поднялся на ноги. В оцепенении постояв посреди двора, он, схватив кувшин вина, направился вглубь двора туда, где пышно цвели сливы. Абсолютно бесцельно, словно в трансе, этот молодой человек медленно уходил все дальше… исчезая вдали…
Тасянь-Цзюнь посмотрел на заснеженный двор с постоянно петляющей, но не возвращающейся назад, цепочкой следов, теряющейся во мраке снежной ночи вместе с уже неразличимым силуэтом Сюэ Мэна.
Вместе с северным ветром до него вдруг донеслась скорбная песня. Это был тот же сычуаньский напев, что когда-то он слышал от Сюэ Чжэнъюна. Ныне он изливался из горла Сюэ Мэна, и эхо его голоса кружилось над Дворцом Тасюэ и горным хребтом Куньлунь.
— Поминая старых друзей, теперь и сам неприкаянная душа, только выпив, могу почувствовать счастье вновь, — голос, что пел эти строки, был высоким и еще юным, но казалось, что он принадлежит старику, прошедшему через все превратности жизни. — В детстве под деревом лавра зарыли вино, скрестили бокалы, в морщинах лицо, седина на висках[289.7].
Усилившийся снегопад припорошил сединой черные волосы юноши.
Осипший голос слился с завыванием вьюги и превратился в унылый шелест.
— С рассветом растаял сон, где вместе идем далеко[289.8]… — голос удалялся все дальше и дальше, то и дело пропадая в бескрайней дали. А может это не Сюэ Мэн ушел так далеко, а просто в какой-то момент он захлебнулся слезами и на последней фразе почти потерял голос, — оставьте старое тело мое скрывать горечь слез туман.
Оставить старое тело…
Ему всего двадцать два года, но только в пьяных грезах он может вновь встретить старых друзей и весело смеяться вместе с ними. Это самые цветущие годы его юности, но только выпив кувшин вина, он может снова почувствовать любовь родителей и увидеть старых друзей.
Сюэ Мэн запрокинул голову, словно это могло сдержать слезы, скопившиеся в уголках глаз, но он уже не был уверен, что сможет сдержаться, ведь снег и ветер уже застлали ему глаза.
Он закрыл глаза и громко и звучно, словно его крик мог разогнать облака, высказал небу и земле свое самое сокровенное желание.
— В мире прожить бы тот век, что отмерили мне Небеса, с милыми сердцу людьми вновь хмельную чашу деля[289.9]!
Когда легкая облачная дымка опьянения окончательно застлала ему глаза, он выпустил из руки кувшин с вином и тот, упав на землю, разбился вдребезги.
Раскинув в стороны руки, Сюэ Мэн рухнул прямо на снег. Он больше не хотел идти дальше. Что там впереди? Повсюду лишь царство снега и стужи и больше нет ни одного знакомого силуэта, больше нет дома и семьи.
Даже только что привидевшийся ему Мо Жань был лишь иллюзией, такой же недолговечной, как отражение луны в воде.
Какое-то время Сюэ Мэн просто лежал посреди снежного поля, прежде чем поднял руку, чтобы прикрыть ладонью веки.
Бледные губы, чуть приоткрывшись, сомкнулись вновь, и слезы ручьем покатились по его щекам.
— Почему вы все ушли и оставили меня одного?
Задыхаясь от сдерживаемых рыданий, Сюэ Мэн потерял голос и мог лишь хрипло бормотать:
— Почему... почему оставили меня совсем одного?
И ведь правда, на исходе обеих жизней оставался только он один.
Тасянь-Цзюнь слушал этот вой, пока его не поглотило завывание вьюги. Замерев на коньке крыши, он смотрел вслед удаляющемуся Сюэ Мэну. Снежная буря трепала полы его плаща. Он поднял руку и прикоснулся к груди, не понимая, что же это за чувство.
Поминая старых друзей, сам я как неприкаянная душа…
Если это верно для Сюэ Мэна, то почему это не подходит Тасянь-Цзюню?
В его прошлой жизни Дворец Ушань опустел, в конце концов все покинули его, и он остался совсем один. Он не знал, где раньше в его комнате стояла жаровня, ему была мала ветхая одежда, которую он носил в пору своей юности, порой с его языка срывалась шутка времен его ученичества, но его окружали лишь напряженные и полные почтения каменные лица.
Никто не знал, о чем он говорит, никто не понимал его.
А те, кто мог понять, были в загробном мире или на краю света.
Тасянь-Цзюнь медленно подошел к берегу озера Тяньчи. Погода была скверная, вдали морозная дымка над водой превращалась в иней, а сверху сыпалась снежная крупа. Он спокойно стоял там, словно не имеющий сердца и не чувствующий холода деревянный истукан, позволяя снегу и инею полностью покрыть тело.
— Чу Ваньнин… — тихий вздох сорвался с его губ, — если бы тогда…
Если бы тогда… что?
Он больше ничего не сказал. Он закрыл глаза, и похожие на перья ресницы наложились друг на друга.
До сих пор незачем было упоминать о том, что произошло тогда, ведь он — Наступающий на бессмертных Император, и в мире совершенствующихся не было никого выше него. Он не знает, что такое сожаление, что такое раскаяние и что значит повернуть назад.
Что было, то было.
Он не скажет, что сожалеет, и он не скажет, что проиграл.
Даже если он весь в чужой крови, а все родственники и близкие люди против него, он сам выбрал этот путь, и какой бы тернистой ни была его дорога, он, стиснув зубы, пойдет дальше.
Но под этим безбрежным небом, посреди этой снежной бездны, в этом