или на поезде, мы всегда держались за руки. Она любила петь мне. Мы, бывало, решали: «Давай сегодня ни на кого не обращать внимания, как будто никого, кроме нас, не существует… этим утром ты принадлежишь только мне». – Горький сарказм послышался в его голосе. – Люди, бывало, диву давались: как трогательно, мол, отец и дочь привязаны друг к другу, кое-кто, глядя на нас, даже смахивал слезу. Мы были – как любовники и однажды действительно стали ими. Уже через десять минут после того, как это случилось, я готов был застрелиться, но, видимо, Богом проклятые выродки вроде меня даже на это не способны.

– Что было потом? – спросил доктор Домлер, снова возвращаясь мыслями к Чикаго и тому бледному тихому господину в пенсне, который проводил с ним собеседование тридцать лет назад. – Это имело продолжение?

– Нет, что вы! Она почти… она сразу же словно заледенела. Только все повторяла: «Не расстраивайся, папочка, не расстраивайся. Это ничего не значит. Не расстраивайся».

– Последствий не было?

– Нет. – Он судорожно всхлипнул и несколько раз высморкался. – Если не считать того, что теперь их куча.

Выслушав его историю до конца, Домлер откинулся на вогнутую спинку кресла, какие были тогда широко распространены в домах представителей среднего класса, и мысленно ругнулся: «Деревенщина!», впервые за двадцать последних лет позволив себе столь ненаучное суждение. Вслух же он произнес:

– Я бы хотел, чтобы вы отправились сейчас в Цюрих, переночевали в отеле, а утром снова явились ко мне.

– А что потом?

Доктор Домлер развел руки на ширину, позволившую бы положить на них небольшого поросенка, и ответил:

– Потом, полагаю, – Чикаго.

IV

– Теперь нам наконец стало ясно, с чем мы имеем дело, – продолжал Франц. – Домлер сказал Уоррену, что мы беремся за лечение его дочери при условии полного отсутствия контактов между ними в течение неопределенного – но никак не меньше пяти лет – срока. Но Уоррена после его вынужденных откровений, похоже, главным образом беспокоило одно: как бы вся эта история не просочилась в Америку.

Мы разработали стратегию лечения и стали наблюдать. Прогноз был отнюдь не утешительным. Как вам известно, процент исцеленных и даже так называемых социально адаптировавшихся в этом возрасте весьма невелик.

– Да, те первые письма производят тягостное впечатление, – согласился Дик.

– Очень тягостное – и очень типичное. Я долго сомневался, стоит ли вообще отправлять вам ее первое письмо. Но потом решил: Дику будет полезно узнать, что мы тут не в игрушки играем. То, что вы отвечали на ее письма, было весьма великодушно с вашей стороны.

Дик вздохнул.

– Она была так очаровательна – я получил от нее много фотографий. И в течение первого месяца мне ничего особо и делать-то не было нужно. Я лишь писал ей снова и снова: «Будьте умницей, слушайтесь врачей».

– Этого оказалось достаточно – за пределами клиники появился человек, о котором она могла думать. В течение долгого времени такого человека у нее не было – разве что сестра, но с ней они, судя по всему, не слишком близки. Кроме того, чтение ее писем было полезно и нам – по ним можно было судить о ее состоянии.

– Рад, что оказался полезен.

– Теперь вы понимаете, что произошло? Она испытывала чувство вины за соучастие… Само по себе это не имеет значения, разве что при оценке предельного уровня психической стабильности и силы характера. Сначала она пережила этот шок. Затем была отправлена в школу-пансион, где наслушалась девчачьих разговоров… таким образом, исключительно из чувства самосохранения она убедила себя, что никакого соучастия не было, а отсюда уже рукой подать до иллюзорного мира, в котором все мужчины есть олицетворение зла, причем самые коварные – те, кого больше всего любишь и кому больше всего доверяешь…

– Она когда-нибудь говорила о… об этом кошмаре напрямую?

– Нет, и надо сказать, когда к октябрю ее состояние как будто нормализовалось, мы оказались в затруднительном положении. Будь ей лет тридцать, мы бы предоставили ей самой окончательно адаптироваться, но она была слишком молода, и мы опасались, как бы этот ее болезненный внутренний разлад не закрепился навсегда. Поэтому доктор Домлер сказал ей начистоту: «Теперь все зависит только от вас. Это ни в коем случае не значит, что для вас все кончено, – ваша жизнь еще только начинается…» и т. д., и т. п. Интеллектуальные способности у нее превосходные, поэтому он дал ей почитать кое-что – немного – из Фрейда, и она живо заинтересовалась. Здесь, в клинике, надо сказать, она стала всеобщей любимицей. Однако характер у нее замкнутый… – Он запнулся, но после некоторых колебаний все же добавил: – Как вы понимаете, нам интересно узнать, не было ли в ее последних письмах, тех, что она отсылала сама из Цюриха, чего-нибудь, что могло бы пролить свет на ее нынешнее психическое состояние и планы на будущее.

Дик поразмыслил.

– И да и нет… Если хотите, я покажу вам эти письма. Мне представляется, что в ней возродилась естественная жажда жизни и она полна надежд – в том числе романтических. Иногда она говорит о «прошлом», но лишь так, как говорят о нем бывшие узники: никогда не поймешь, имеют они в виду совершенное преступление, пребывание в тюрьме или то и другое, вместе взятое. В конце концов, я в ее жизни играю лишь роль некоего чучела.

– Поверьте, я прекрасно понимаю вашу позицию и еще раз выражаю вам нашу глубокую признательность. Именно поэтому я и хотел поговорить с вами до того, как вы встретитесь с ней.

Дик рассмеялся.

– Вы полагаете, что она с ходу набросится на меня?

– Вовсе нет. Но я хочу попросить вас быть очень осмотрительным. Вы привлекательный мужчина, Дик, женщинам вы нравитесь.

– Ну, тогда помогай мне бог! Я буду не только осторожен, я постараюсь вызвать у нее отвращение – каждый раз перед встречей буду жевать чеснок и отращу щетину. Она не будет знать, куда от меня спрятаться…

– Никакого чеснока не надо! – испугался Франц, приняв его слова всерьез. – Не хотите же вы испортить себе карьеру. Впрочем, вы, наверное, шутите.

– …могу еще припадать на одну ногу, – добавил Дик. – И в любом случае там, где я сейчас живу, нет ванны.

– Ну конечно, вы шутите, – расслабился Франц – или по крайней мере сделал вид, что расслабился. – А теперь расскажите мне о себе и своих планах.

– План у меня всего один, Франц, и состоит он в том, чтобы стать хорошим психологом; если повезет – лучшим из когда-либо живших на свете.

Франц