– Это очень хорошо и очень по-американски, – сказал он. – Для нас это гораздо труднее. – Он встал и подошел к окну. – Когда я стою здесь, мне виден весь Цюрих. Вон кафедральный собор Гроссмюнстер, там в усыпальнице похоронен мой дед. А на другой стороне, за мостом, покоится мой предок Лафатер, который не пожелал быть похороненным в церкви. Неподалеку – памятники еще двум моим предкам: Генриху Песталоцци и доктору Альфреду Эшеру. И на все это вечно взирает сверху Цвингли[45]. Пантеон героев всегда у меня перед глазами.

– Да, понимаю. – Дик встал. – Извините, расхвастался. На самом деле работы впереди – непочатый край. Большинство живущих во Франции американцев рвутся домой, я – нет: за мной до конца года сохранили военное жалованье с единственным условием – чтобы я посещал лекции в университете. Как вам такой щедрый жест со стороны правительства? Пожалуй, это свидетельствует о том, что оно умеет ценить людей, которым предстоит в будущем составить славу родины. Потом я поеду на месяц домой повидаться с отцом, а затем вернусь – мне предложили здесь работу.

– Где?

– У ваших конкурентов, в клинике Гислера в Интерлакене.

– И думать забудьте, – посоветовал ему Франц. – У них за год меняется не меньше дюжины молодых врачей. Сам Гислер страдает маниакально-депрессивным психозом, клиникой руководят его жена и ее любовник. Вы, конечно, понимаете, что это сугубо между нами?

– А как ваши давние американские планы? – к слову спросил Дик. – Помните, мы с вами собирались открыть в Нью-Йорке суперсовременное медицинское учреждение для миллиардеров?

– А, студенческие фантазии.

Дик ужинал у Франца, в коттедже на краю парка, в обществе его жены и маленькой собачки, от которой почему-то пахло паленой резиной. Он чувствовал себя немного подавленным – не скромной атмосферой бережливости и не обликом фрау Грегоровиус, которая выглядела именно так, как и следовало ожидать, а внезапно сузившимися горизонтами, с которыми Франц, похоже, смирился. Для Дика границы аскетизма лежали в иной плоскости – он мог бы принять его как самоцель, даже как источник гордости и самоудовлетворения, но понять, как можно сознательно сводить свою жизнь до уровня полученного в наследство костюма, был не в состоянии. В том, как Франц и его жена привычно двигались в тесном домашнем пространстве, не было ни изящества, ни жизненной искры. Проведенные во Франции первые послевоенные месяцы и безжалостное добивание немецкой экономики, с размахом проводившееся под эгидой американского величия, оказали влияние на умонастроение Дика. К тому же он был избалован вниманием как мужчин, так и женщин. Вероятно, лишь интуиция подсказала ему, что негоже серьезному человеку довольствоваться этим, и заставила начать новый, с нуля, отсчет времени по швейцарским часам.

Он умело давал Кэте Грегоровиус почувствовать себя обворожительной, между тем как его самого все больше раздражал всепроникающий запах цветной капусты. И в то же время он ненавидел себя за эту бог весть откуда взявшуюся мелочность.

«Господи, неужели я – такой же, как все? – не раз вопрошал себя Дик, проснувшись среди ночи. – Неужели такой же?»

Для социалиста подобные вопросы были бы малоинтересны, зато они давали обильную пищу для размышлений тому, кто избрал одну из самых редких профессий на земле. Суть в том, что вот уже несколько месяцев в нем шел процесс расщепления цельного мира юности, когда человек решает, стоит или не стоит умирать за то, во что он больше не верит. В Цюрихе, глухими ночами, когда сон не шел к нему, он поверх рассеянного света уличного фонаря смотрел, бывало, на чью-то подсобку на другой стороне улицы и думал о том, что ему хотелось бы быть добрым, быть сердечным, быть смелым и мудрым, но это отнюдь не легко. И еще он хотел быть любимым, если это не повредит его планам.

V

Свет из распахнутых французских окон лился на веранду центрального корпуса, темными оставались лишь простенки между окнами да причудливые тени кованых стульев, сползавшие к гладиолусным клумбам. Мисс Уоррен сначала лишь мимолетно промелькнула среди фигур, сновавших от комнаты к комнате, но, заметив Дика, четко обозначилась в дверном проеме. Когда она перешагивала порог, яркий свет изнутри дома последний раз упал на ее лицо, и она понесла его дальше, ступая словно в ритме танца. Всю предыдущую неделю у нее в ушах звучали мелодии песен знойного неба и густых загадочных теней, а с его приездом пение стало таким громким, что впору было ей самой присоединиться к нему вслух.

– Как поживаете, капитан? – приветствовала она его, с трудом разрывая сплетение их взглядов. – Давайте присядем где-нибудь. – Не двигаясь с места, она огляделась по сторонам. – Сегодня настоящее лето.

К ним подошла сопровождавшая Николь невысокая коренастая женщина в накинутой на плечи шали, и Николь представила ее Дику:

– Сеньора…

Франц удалился, сославшись на дела, а Дик сдвинул вместе три стула.

– Чудесный вечер, – сказала сеньора.

– Muy bella[46], – согласилась Николь и, повернувшись к Дику, спросила: – Вы здесь надолго?

– Если вы имеете в виду Цюрих, то да, надолго.

– Сегодня первый по-настоящему весенний вечер, – заметила сеньора.

– Собираетесь здесь остаться?

– Минимум до июля.

– А я уезжаю в июне.

– Июнь – прекрасный месяц в здешних краях, – вставила сеньора. – Вам бы лучше провести его здесь, а уехать в июле, когда становится действительно жарко.

– И куда же вы собираетесь? – спросил у Николь Дик.

– Куда сестра повезет – надеюсь, в какое-нибудь нескучное место, я ведь потеряла столько времени. Правда, вероятно, решат, что для начала мне лучше пожить в тихом уголке вроде Комо. Почему бы и вам не приехать на Комо?

– О, Комо… – начала сеньора. В этот момент в доме инструментальное трио заиграло увертюру к «Легкой кавалерии» Зуппе. Воспользовавшись этим как предлогом, Николь встала; при виде ее молодости и красоты Дика охватило восхищение, вызвавшее внутри острый пароксизм разнообразных эмоций. Она улыбнулась трогательно-детской улыбкой, в которой сосредоточилась вся утраченная юность мира.

– Музыка играет слишком громко – не поговоришь. Давайте погуляем по парку. Buenas noches, Seçora[47].

– Доброй, доброй, – по-немецки отозвалась сеньора.

Спустившись на две ступеньки, они пошли по тропе, вскоре нырнувшей в тень. Николь взяла Дика под руку.

– У меня есть несколько пластинок – сестра прислала из Америки, – сказала она. – Когда вы приедете в следующий раз, я их вам поставлю. Тут есть укромное местечко, где можно заводить патефон так, чтобы никто не услышал.

– Это будет чудесно.

– Вы слышали «Индостан»? – мечтательно спросила она. – Я